Первый раз меня разбудили какие-то голоса, стук калитки, шаги. Уже светало, но вставать было рано, и я снова уснул. Нина Васильевна подняла меня тремя сильными ударами в стену, и со сна я никак не мог взять в толк, о чем она говорит, но по ее лицу видел, что произошло что-то неприятное. Оказалось, еще до моего появления она сдала этот домик и получила деньги, а теперь тот человек приехал. Какой человек? какие деньги?

— Быстрее собирайся! — заторопила она и пояснила: — Я не надеялась, что он припрется.

— Куда же мне?

— А куда хочешь, — буркнула она. — Квартир хватает, на дворе не зима. Вот тебе пятнадцать рублей, держи! И давай поскорее...

И снова закрутилась по двору, как укушенная собака, схватила зачем-то кастрюлю, выругалась, бросила ее, зыркнула в мою сторону. Деньги она всунула мне так ловко, что я не сообразил, отчего пятнадцать. Покидал в сумку одежду и пошел со двора. На улице я постоял, не зная, куда идти, и отправился к морю. Когда переходил перекресток, то увидел на трамвайной остановке двоих: женщину в марлевом платье и какого-то здоровяка с толстым чемоданом. Мне все стало ясно: Нина Васильевна сопротивлялась все эти дни, а сегодня утром сдалась: чемоданы барахла перевесили. Я спустился на пляж: мне ничего не оставалось, как дождаться Лену, а после отправиться на поиски жилья. В моем положении не было ничего веселого, но я и не грустил, подумав, что жизнь оберегает меня от ожирения и время от времени преподносит что-то отрезвляющее. Я разделся и нырнул. Это было вместо умывания. Когда же вышел из воды на песок, то прямо под ногами увидел затертый до желтизны корпус часов. Что-то знакомое увиделось мне в этой блестящей железке, отмерявшей когда-то людям дни жизни. Я поднял корпус, подумав, что это был бы неплохой талисман, как раз в духе времени, посмотрел сквозь него на спокойное море, а затем размахнулся и зашвырнул подальше.

Устроился я без особых хлопот; мы с Леной походили по дворам, и она сердилась на меня за то, что я не хочу поселиться у нее. Я только посмеивался, говоря, что нам теперь надо держаться друг от друга подальше. Она легонько била меня по спине кулачком. В одном дворе невысокий хозяин проявил ко мне участие и предложил раскладушку под сливою, заметив, правда, что цена такому благодеянию довольно высокая. Я согласился и спросил, если в дождь я переночую под навесом, где стояло шесть кроватей, не изменится ли оплата. Он выслушал, подумал и серьезно ответил:

— Нет, цена не изменится.

Лена дернула меня за руку, но я все же согласился на это место «под сливою», а после объяснил ей, что спать в душной комнате еще хуже, к тому же я буду жить хотя бы и в саду, но совершенно отдельно. Она не согласилась и долго еще говорила, что я напрасно не слушаюсь ее и что можно найти что-нибудь поприличнее.

Я прожил на 12-й станции еще десять дней; к концу августа из дачных мест началось повальное бегство, и пляж быстро опустел. Лена вышла на работу, и мы встречались только вечерами. В первый же день сентября, словно по заказу осени, прошел небольшой, но нудный дождик, а потом он наведывался каждый вечер. Все вокруг изменилось, стало серым и скучным, какими бывают только дачные места в конце сезона, глубокой осенью. Пригород этого приморского города мне надоел, и думалось, что в жизни моей прошел какой-то сезон и впереди ожидало что-то новое. Все чаще и назойливее приходили мысли о возвращении, о комиссии — что там мне припасли? — о расставании с Леной. Последнее время она становилась раздражительной, меньше смеялась, больше грустила и смотрела на меня с немым вопросом в глазах. Она с какой-то осторожностью относилась к каждому моему слову, непременно отвечала на все, что бы я ни сказал, и это тоже действовало на нервы. Я уже знал, что мать потребовала у нее отчета, где и с кем она пропадает вечерами, она ответила, что не маленькая и разберется сама. Вышел скандал. Мой хозяин предложил перебраться в комнату, которая осиротела без отдыхающих, но я отказался и жил не под сливою, а под брезентовым навесом, где тоже было пусто. И ночью, если напускался дождь, я лежал и слушал шум; по-своему под навесом даже уютно. Хозяин опять предлагал перебраться в комнату. Я снова отказался, сославшись на то, что осталось несколько дней и я скоро уеду.

Один день выдался очень уж дождливым, и я с неохотой поехал в центр встречать Лену; пока мы бежали до подъезда какого-то дома, вымокли до нитки. Светлая ее кофта стала сразу же прозрачной, и я заметил, что в таком виде опасно выходить на улицу. Лена только посмеялась, ответив, что теперь таких «видов» на улице ровно половина. При этом она держала ткань пальцами у груди, стараясь просушить. Что-то близкое увиделось мне в этом жесте, в доверчивости и даже в том, что Лена не стеснялась меня. Я склонился над нею и поцеловал в щеку. Она замерла на секунду, подняла голову и внимательно взглянула на меня. И я понял, что не смогу жить без нее, и едва не сказал об этом.

— Хорошо бы где-нибудь посидеть, — заговорила Лена, словно бы почувствовав мою нерешительность. — Дождь настроился на весь вечер. А? Как думаешь?

Я ответил, что ничего не думаю, но можно добежать до гостиницы, в которой, кажется, есть ресторан. И спохватился: в кармане была десятка.

— У тебя нет денег?

— Деньги есть, — успокоил я Лену, потому что она готова была побежать занимать у кого-то. — Просто сейчас мало, остальные я закопал под сливою.

Она не поверила и снова спросила, и тогда я взял ее под руку и повел из подъезда. Дождь перестал. Мы быстро добежали до гостиницы, поднялись на второй этаж и сели за столик. Когда подошел официант, я отвел его подальше и объяснил ситуацию.

— Схвачено, — перебил он меня, не дослушав. — Занимать тебе не буду, но сделаю все по высшему классу. Давай свой капитал. А это кто с тобой?

— Жена, — ответил я, и он, погрозив мне пальцем, заскользил в сторону буфета.

— Что вы там выясняли? — спросила меня Лена, когда я подходил к столу. — У тебя правда...

— Я сказал ему, что ты моя жена, — перебил я ее, опускаясь на стул. — И что тебе разрешено пить только лимонад, но он не поверил, дескать, с женами в рестораны не ходят. Кто прав?

— Ты, — ответила Лена, улыбнувшись, но добавила строгим голосом: — Отчего-то я узнаю позже официанта... Это что, так задумано или ты шутишь?

И я совершенно серьезно ответил, что это шутка и нельзя так цепляться к словам. Лена склонила голову, а затем тихо попросила, чтобы я увел ее отсюда. Я разозлился на себя за дурацкие слова, на нее — за то, что она была готова расплакаться, и неизвестно, чем бы это кончилось, но официант уже ставил приборы. Он весело поглядывал на меня, кивнул один раз на Лену, как бы говоря: «Жена, значит?» Через десять минут мы уже ужинали, а когда возвращались домой в трамвае, то голова Лены лежала на моем плече. На этот раз все обошлось, но я думал о том, что нельзя дальше молчать, и тем не менее заговорить не решался, словно бы испытывал не то Лену, не то себя. На душе было противно.

Во двор мы пробрались потихоньку, как воры, зашли под навес, и я сказал Лене, чтобы она чувствовала себя как дома. Она не поняла или же думала о другом, махнула рукой и сказала, что теперь уж все безразлично. Я переспросил, и она неохотно заговорила о расставании, о том, что она не знает, как будет жить.

— Тебе проще, — сказала она, присаживаясь на кровать. — Заменишь меня какой-нибудь звездой, будешь думать, думать, думать... Тебе и дела нет, что...

Я не дал ей договорить, привлек к себе, поцеловал и заставил замолчать, но слова ее попали точно: я ведь был однажды научен, что нельзя играть ни словами, ни человеком, но, оказывается, забыл, и выходило, что кое-что мы должны повторять себе время от времени всю жизнь. Стал накрапывать дождь, и под его шум я сказал все то, что должен был сказать давно. И после мы говорили о том, как я пройду комиссию, стану летать и заберу Лену в Ленинград. Мы строили планы, которые сами по себе ничего не стоили, но главное, признавшись в любви, я вдруг почувствовал, что нет на всем свете для меня дороже человека. Лена вскоре уснула, а я лежал, слушал шум дождя и думал, что до этого вечера жизнь моя шла кругами и что все в жизни происходит дважды, поэтому и мерещится иногда то, что, кажется, уже было.