— Андрей Иванович, — в тишине слова Глазкова прозвучали неожиданно и громко, — может, в дом престарелых тебя определить?

— Да хоть куды! — старик машет рукой и тут же спохватывается: — Не возьмут, поди-ка. Туда ж безродных примают, а я с какой стати? Ты лутше, Лексей, ребятам моим напиши. Посовести их, дураков, может, чё и выйдет.

— Напишу. И лично, и по месту работы.

— Заступничек! Моёва Ваньку — так не пожалел! — закричала вдруг одна из старух, мать Ивана Скородумова, сильно набожная, но не менее злая на язык. — Бог все видит! Невинного в обиду не дасть!

Все последние дни она только и делает, что ходит из двора в двор по хутору и рассказывает, как в хомутовском клубе судили Ваньку и дали год условной принудиловки с вычетом денег из получки. Больше всего ее почему-то испугала условность наказания.

На старуху зашикали, и она стихла, обиженно поджав губы.

На скамейке подвинулись, дали место председателю и настороженно уставились на него, как на главного виновника, замыслившего порушить остатки хуторской жизни. И время для этого выбрал самое больное — на излете дней, когда старому человеку хочется лишь покоя и полной определенности в малом уже для себя будущем.

— Ну что, дедули и бабули, вопрос ваш ясен, — Алексей усмехнулся и строго оглядел престарелых земляков. — В этом году, сами видите, не до хутора. Так что успокаивайтесь и живите дальше, как жили. Магазинишко вам откроем, в любом пустом доме. Не каждый день, но работать будет, хлебом, солью, спичками обеспечит. Но не забывайте: специально для вас строим в Хомутово два больших дома. Печей там топить не надо, воду не таскать. Чем не жизнь!

Переглядываются, молчат. «Конечно, они не обрадовались, — подумал Алексей. — Сами не знают, что им надо теперь».

— Молчите? — спросил он. — Дело ваше. Но решение это, можно сказать, окончательное.

— Ты, Лексей, с хутором погоди, — подал голос Веселуха. — Конешно, спасибо, что заботу про нас в уме держишь. А счас мы по другому делу к тебе пришли. Люди мы старые, на семь рядов учены-переучены голодами и недородами, а такого сухменного лета не помним. Не подсекёт колхоз? Мы ж его по крошечки собирали.

Алексей стиснул зубы от внезапно нахлынувшей щемящей боли, которую не выразить словом, а только самому можно почувствовать: захолодает в груди, сожмется там все в маленький комочек, в глазах встанут слезы, готовые пролиться радостно-горьким плачем. «Когда же научусь я понимать людей? — спросил он себя. — Дано мне это или не дано?»

— Андрей Иванович, родной ты мой! — дрогнувшим голосом проговорил Алексей. — Прошу извинить за нехорошие мысли. Я ведь считал, что кроме хутора вас ничего уже не волнует… Как говорится, положение тревожное, но не безнадежное. Еще никогда мы не работали так дружно и так здорово, хотя люди прекрасно знают, что в этом году не будет никаких доплат за продукцию и почти никаких премий. Что касается конкретных дел, то они вот какие…

Он подробно рассказал старикам, как идет заготовка кормов, как животноводы в такую бескормицу держат надой молока. Старики вздыхали, ахали, качали седыми головами.

…Спал Алексей в огороде. Под кустом черемухи, на старом тулупе. Когда лег, то еще долго пялил глаза в мигающее звездами темное небо. Над хутором стояла глухая первозданная тишина, осторожно всхлипывало большое озеро, оттуда тянуло прохладой, пахло тиной и рыбой. Алексею сделалось легко и покойно, будто бы все, что сейчас волнует и тревожит, уже позади, и завтрашний день будет совсем иным.

Ему вспомнилось, отчетливо и зримо, как он бегал с хутора в Хомутовскую школу, проторив в лесу свою маленькую тропку. А потом уходил все дальше от старого дома, и мир раздвигался перед ним всеми своими просторами, словно бы поднимался Алексей в крутую высокую гору. Среднее образование он получил в Увалово, за высшим поехал в Москву, а за самым высшим, которое помогает понимать людей и явления их жизни, он опять вернулся в Хомутово. Одолеет ли он эту самую трудную науку? — часто спрашивает себя Алексей и сам же отвечает, что должен бы одолеть, поскольку хороших учителей оказалось много.

Проснулся он, едва стало светать. Не заходя в дом, подался в Хомутово. Теперь уже не полями, а самой короткой дорогой.

Через два дня Дубову ехать с отчетом на бюро обкома партии. Об организаторской и политической работе Уваловского райкома по усилению заготовки кормов. Нынче с утра принялся было за свое выступление, но никак не мог сосредоточиться: то телефонные звонки, то посетители, то работники райкома с неотложными делами.

Часов в одиннадцать явился начальник сельхозуправления Федулов и заявил прямо с порога:

— Виталий Андреевич, я опять по поводу Глазкова. Пора, наконец, принимать меры. Иначе дело зайдет слишком далеко.

— Вообще-то не ко времени, — Дубов указал на разложенные по столу бумаги. — Но коль пришел… Что опять случилось, Михаил Сергеевич? Только короче.

— Не знаю, получится ли, — заговорил Федулов, усаживаясь в кресло, — но я хотел бы перечислить уже известные и пока неизвестные факты, чтобы проследить некоторую отрицательную закономерность в его поведении и поступках.

Дубов поморщился: раз такое начало, то конца разговора ждать придется долго. Федулов завозился в кресле, устраиваясь поудобнее, достал из кармана блокнот в яркой розовой обложке.

— Куда же тянется эта нить преступлений? — спросил Виталий Андреевич и уставил на Федулова тот взгляд, по которому легко определить, что человек уже сердится: брови сомкнуты, глаза сузились.

— Я уже ставил вас в известность о том случае, когда Глазков, никого не спросив, перепахал поля пшеницы.

— Не поля, а одно поле, — уточнил Дубов. — То есть погибшие посевы. Он поступил разумно, как и подобает руководителю. С этим вопросом все ясно и возвращаться к нему нет смысла.

— Но сам факт… Дав весной корма колхозу «Ударник», он теперь требует с Коваленко вернуть долг. Базарный подход, если оценивать с позиции, что все мы делаем одно общее для районного хозяйства дело. Он увлекся строительством лодок-сенокосилок и раскулачил половину силосных комбайнов. Я склонен квалифицировать это как преступную акцию. Еще отказался сократить поголовье молодняка, упирая на то, что скот у него породистый. При этом оскорбил главного зоотехника управления, назвав его слепцом. На суде по делу колхозника Скородумова взял на себя роль обвинителя и запугивал народ, что если не прекратятся тайные покосы, он поставит на полях охрану с ружьями…

Говорил Федулов размеренно, на одной интонации, будто читал длинный и утомительный протокол. Виталий Андреевич слушал не перебивая, лишь пытаясь понять, к чему все это склонится.

— В такое ответственное время этот новатор в кавычках не нашел лучшего занятия, как проводить социологические исследования, ухлопав на них, по моим данным, около трех тысяч рублей. Согласитесь, Виталий Андреевич, это кощунство, это вызов! Мы призываем и обязываем отключиться от всего, что мешает выполнению главной задачи, а он носится с анкетами о действенности управленческих решений. Как это назвать?

Дубов не отвечает. Федулову уже начинает казаться, что он вообще не слушает. Но нет, Виталий Андреевич слушает, очень даже внимательно. Едва Михаил Сергеевич замолчал, как Дубов нетерпеливо тряхнул головой. Знак понятный: продолжай.

— Он противопоставил молодых руководителей так называемых цехов старым практикам, чем вызвал законную обиду последних. На должность главного инженера я рекомендовал ему опытного и спокойного человека, но…

— Это кого ты рекомендовал? — тут же спросил Дубов.

— Галахова. После той истории с аварией надо было пристроить его за пределами райцентра.

— Глазков правильно сделал, что отказался от такого подарка, — заметил Дубов и опять тряхнул головой. — Продолжай.

— Вместо этого Глазков откопал где-то пацана Рязанцева и носится с ним. Прирожденный инженер! Чародей! Талант!..

— Не отвлекайся, — напомнил Дубов.