— Оля! — испуганно закричал он. — Не уезжай! Я прошу тебя. Не надо.

Он догнал Ольгу, обнял ее и стал торопливо целовать — губы, щеки, шею.

— Может, ты не поедешь? Лучше мы потом, вместе?

— Але-ша! — с расстановкой сказала она и засмеялась. Все еще улыбаясь, Ольга поднялась в вагон, из-за плеча проводницы, уже закрывающей дверь, помахала Алексею рукой. Но когда поезд тронулся, он увидел: Ольга стоит у окна и плачет.

Он сам готов был заплакать, но стиснул зубы. Уже и поезд пропал из виду, стал неслышен, а он все стоял и смотрел в ту сторону, куда уехала она.

— Да вернется она, вернется! — услышал он сочувствующий, но насмешливый голос. Это киоскерша высунулась из своей стеклянной будки. — Поругались на дорожку, да?

— Нет, — ответил он, — мы не ругались.

— А я грешным делом подумала… Сколь годов тут сижу, на всякое насмотрелась, замечаю, что к чему…

«Газик» ревел и стонал, а ему все казалось, что едет медленно. Промелькнули бурые унылые бугры глиняных карьеров, дорога нырнула в душные березняки, выскочила в поля с чахлой бледной кукурузой и подсолнухами, до шляпок обглоданными еще одной напастью этого лета — луговым мотылем.

Алексей думал, что этот шалый год полон всяких неожиданностей не только в погоде, но прежде в людях. Все путается, мешается, поворачивается какими-то не видимыми раньше гранями. И у него сегодня нарушилось равновесие, без которого непрочен мир. Начинается иной отсчет времени. Еще он подумал, уже в который раз, что скорей бы кончилось это лето, чтобы… И резко остановил себя: не надо домысливать и терзаться призрачными виденьями будущего, когда с настоящим сладу нет…

Он зашел в свой дом, сразу ставший пустым и неприветливым. Начинал его строить прежний председатель, рассчитывая на свое многолюдное семейство, а достраивал Глазков, тоже имея расчет на переезд стариков с хутора. Комнаты обставлены случайной мебелью, попавшей сюда по прихоти сельпо. Только кухня сияет одномастными ящиками, шкафчиками, табуретками, да в самой просторной комнате, которую он занял под кабинет, стоят мягкие удобные кресла и массивные книжные полки.

Алексей постоял на кухне, зашел в одну комнату, в другую. Там постоял, медленно обводя взглядом стены, словно попал сюда впервые. Потом лег ничком на диван.

Он не заметил, сколько прошло времени — минуты или часы, но вот в сенях, а потом в прихожей заскрипели половицы. Алексей догадался, кто это: сейчас прийти мог только Кутейников.

Николай Петрович потоптался посреди комнаты, подвинул стул к дивану, сел. Алексей слышит, как он достает из кармана платок, встряхивает его, долго и старательно вытирает пот. При этом протяжно и глубоко вздыхает. Глазков представил, какое у Николая Петровича лицо — страдающее, беспомощное, наивное, глаза удивленные, широко раскрытые, испуганные. А правая рука по привычке мнет широкий мягкий подбородок.

— Великий русский писатель Лев Николаевич Толстой, — глухо заговорил Кутейников, — размышляя о смысле жизни, выразился примерно так: тревога, труд, борьба, лишения — это необходимые условия, из которых человек не должен выходить ни на секунду. А еще он сказал…

— При чем тут великий Толстой? — Алексей сел и уставился на Кутейникова.

— Ни при чем, — быстро согласился Николай Петрович. — Это я так, к слову… Вероятно, мы не умеем думать о жизни. Не придаем значения ее сути. Нам все некогда, откладываем на потом. Но и потом недосуг. В старину ради этого ходили к святым местам. Вероятно, не столько привлекали святыни, сколько сам длинный путь. Человек шел и думал. И о всякой всячине, и о смысле своего существования.

— Так что ты предлагаешь? — угрюмо усмехнулся Глазков. — В принципе и я не возражаю уйти куда-нибудь до зимы, а еще лучше — на целый год. Но разве райком отпустит!

— Далеко не надо, — Николай Петрович поднялся, заковылял по комнате, заскрипел протезом. — А сходи-ка ты, Алексей Павлович, на хутор. Право слово!

— Я уже думал. Вечерком доскочу.

— Ты сейчас иди. Ничего колхозу, вероятно, не сделается, если председатель малость прогуляется. — Кутейников помолчал и добавил виновато и скорбно: — Я же ей как говорил? Поезжай в отпуск, а там видно будет, увольняться или не увольняться. Нет, не послушала старика.

— Как увольняться? — вздрогнул Алексей. — Когда?

— По собственному желанию. Она что, не сказала?

— Нет, — как в пустоту уронил Алексей.

— Вот те раз! — Кутейников совсем расстроился. — Как же так? То-то я смотрю последние дни…

…Отрешенный, как бы оглохший и ослепший, Алексей не замечал, где он идет, почему не дорогой, а напрямую, держась по солнцу. Только какое-то время спустя он почувствовал, что начинает выходить из мрака и вновь обретает слух и зрение, что вокруг не пустота, а живой земной мир, полный пронзительного раскаленного света, неясных звуков, рассеянных в громадном просторе между землей и небом. Тут только с удивлением он обнаружил, что стоит посреди черного пустого поля. «Неужели человеческая жизнь может быть такой же, как это поле? — спросил он себя. — Значит, такая жизнь не выдумки, а жуткая правда. Значит, она действительно может выгореть так же, как эта выжженная солнцем земля? Неужели Николай Петрович специально послал меня, чтобы я сравнил и узнал, какой я теперь есть? Выходит, он знает, видел, понимает, как в один час выгорает у человека душа? Но ведь это жестоко! Видеть и чувствовать такую пустоту дано лишь в последний миг. Это же страшно!.. Нет, здесь что-то другое, какой-то иной смысл. Ну да, конечно! Не вся же земля похожа на это черное мертвое поле. Вот же начинается лес, он зелен и густ. А где зелень, там и жизнь…»

Сразу за лесом в глаза ударила слепящая белизна равнины, бывшей Луговым озером. Одна искристая соль — и больше ничего. Шагая по дну бывшего озера, Алексей заторопился, а потом побежал.

Опять начался лес. В рединах, обгоняя друг друга, тянутся уже крепкие сосны. Алексей всегда удивляется терпению и мужеству неприметных лесников, которые вот уже лет двадцать режут пустоши и вырубки широкими бороздами и рассаживают новые леса. Они созреют, когда никого из нынешних сеятелей не будет в живых…

Белые бабочки, издали похожие на снежинки, невесомо кружат над полянами. Всполошно стрекотнула сорока. На прогалину выскочила лиса, заметила человека, взметнулась, распушив огненный хвост, и сразу пропала, будто ее и не было.

Сколько хожено-перехожено по этим местам — и вьюжной зимой, и пасмурной осенью, и пахучим летом, но сейчас Глазков будто заново открывал для себя неброскую красоту родной земли и утверждался в мысли, что лишь она вечна. И сколько бы испытаний, вроде нынешнего, не выпало ей, земля найдет силу поднять все, что должно украшать мир, и поможет человеку осознать себя.

Постепенно Алексей настроился на покаянный лад и стал перебирать в памяти все, что было между ним и Ольгой за эти пять лет. Привыкший к анализу, сопоставлению фактов, он и сейчас попытался определить долю своей вины. Он забывал, что Ольга воспринимает и понимает жизнь как-то иначе, чем он. Это истина. Он же не научил ее жить в деревне, и она томилась, отбывая бессрочную повинность. У него шла череда сельскохозяйственных кампаний. Посевная — не до нее. Уборка — не до нее. Зимой тоже — не до нее. Представив все это сразу, Алексей только удивился ее долготерпению… «Завтра же напишу ей письмо, — решил он. — Объясню все и попрошу прощения. Начну прямо так: встаю на колени и умоляю. Пусть это не в современном стиле, но важна суть».

Лес поредел, расступился, в просветах открылась белесая, чуть-чуть синеватая даль Большого озера. Еще сотня шагов — и вот он, Максимов хутор. Одинаково сильно трепыхается в груди, в какой бы час и с какой бы стороны ни подходил к родному дому — старому, приземистому, с покосившимися черными воротами, черными же наличниками и черной же тесовой крышей. Раньше дом стоял почти в центре хутора, но как солнце растворяет края льдины, так и время загладило окраины хутора, и дом оказался первым в недлинном порядке улицы.