— Какая глупость! — воскликнула Джин с упреком. — Наша миссия находится здесь уже почти три месяца, за это время мы бы не только успели обследовать ребенка, но и провести курс лечения! Ему делали эхокардиографию? Какие рекомендации даны вам на сегодняшний день?

— Рекомендация только одна — операция, — глухо проговорил Лахути. — Нас поставили на очередь, но в Иране не очень много медицинских центров, где делают подобные операции. Поэтому очередь тянется еле-еле, и некоторые пациенты до операции так и не доживают. А пока что прописали гликозиды, еще какие-то лекарства… Не помню названий, — виновато развел он руками. — Но их тоже не всегда достанешь: из-за эмбарго и санкций поставки медикаментов в Иран ограничены.

— Гликозиды? — недоверчиво переспросила Джин. — Да они же вред здоровью нанести могут! При открытом артериальном протоке миокард и так часто сокращается, поэтому его не надо стимулировать, гликозиды лишь усиливают напряжение. Гораздо эффективнее применять индометацин в инъекциях, но только если почки здоровые и хорошо работают. А лучше всего, конечно же, операция. Причем срочная. Нет, я понимаю, что можно поставить в очередь на карусель в Диснейленде… Но в очередь на операцию на сердце?! — она обхватила голову руками. — Я не перестаю удивляться подобной практике! Такие же очереди на лечение распространены в России, в Украине, во всех бывших советских республиках… В Ираке, кстати, тоже. А теперь вот выясняется, что и Иран — не исключение. Все эти очереди по записям растягиваются на годы, а порой и десятилетия, и никому нет дела, что люди тем временем умирают. Зато это гордо называется «бесплатной медициной»! А по мне, так лучше уж платно, но срочно, своевременно. А состоятельного человека или компанию, способных помочь деньгами, всегда найти можно. Во всяком случае у нас на Западе. Твоего сына нужно срочно оперировать, Шахриар! — решительно произнесла Джин. — Если бы ты не молчал так долго, мы бы давно уже ликвидировали этот проток и восстановили нормальное кровообращение. Без всякой очереди. Кстати, наш доктор Франсуа Маньер отлично справляется с такого рода операциями. В общем, так, — подытожила она, — как только Дэвид подтвердит, что твоих родственников согласны принять во французском посольстве, я сразу же предупрежу их, что одному из детей необходим соответствующий медицинский уход…

— Кто подтвердит? — переспросил Шахриар настороженно.

— Дэвид. Мой шеф по ЦРУ, — ответила Джин просто, словно речь шла о её рядовом знакомом. — Я отправила ему запрос насчет возможности твоего перехода в Ирак и предоставления убежища твоей семье. В качестве мотива указала политическое преследование и угрозу для жизни. Собственно, так оно и есть. Думаю, кстати, что Дэвид ответит положительно, — она повернулась к Шахриару, выдержала его тяжелый взгляд. — Не припомню ни одного случая, чтобы ЦРУ отказало кому-нибудь в связи с такими обстоятельствами. Угроза жизни по политическим мотивам — весьма серьезный аргумент, и к нему у нас всегда относились ответственно. Конечно же, сначала Дэвид должен проверить всю информацию о тебе и твоей семье, поэтому когда от него придет ответ — я не знаю, — призналась Джин и, почувствовав озноб, вздрогнула и ухватилась за спинку кресла.

— Что с тобой? — подскочил к ней, швырнув недокуренную сигарету в пепельницу, Шахриар. — Ты вся дрожишь! Тебе нужно прилечь.

— Это реакция организма на антидот, — отмахнулась она, — скоро пройдет. Он просто очень тяжело усваивается. Для нейтрализации полония приходится принимать столь же мощное средство, вот организму и тяжеловато выдерживать их борьбу друг с другом.

— Тебе сейчас все-таки лучше полежать, — проявил Шахриар настойчивость. — Я помогу. — Он осторожно поднял Джин на руки, отнес на диван, уложил, присел рядом.

— Ты сердишься, что я без твоего разрешения замолвила за тебя словечко своему шефу? — спросила Джин. — Не хочешь иметь с ЦРУ никаких дел? Предпочитаешь пустить себе пулю в лоб или сгнить в одном из подвалов тегеранской тюрьмы?

— Возможно, над моим сознанием довлеют психологические комплексы, — задумчиво проговорил Лахути, — но ты как врач должна меня понять. Все последние двадцать лет мне усердно вдалбливали в голову, что ЦРУ — это наш самый страшный враг, и даже мысль о сотрудничестве с ним — не говоря уж о самом сотрудничестве! — равносильна предательству родины. Людей, идущих на это, называют отступниками не только режима, но и самого Аллаха.

— А Аллах-то тут причем? — недоуменно воззрилась на него Джин. — Все эти заявления — всего лишь один из методов психологического подавления личности, не более. В Соединенных Штатах, например, ни ЦРУ, ни ФБР не борются с религиозными учениями. Они борются с преступниками, прикрывающимися этими учениями, а это совсем другое дело. Борются с фанатиками, взрывающими мирных граждан в поездах, в самолетах, на вокзалах. С террористическими организациями, использующими ислам для достижения политических целей. Но против самого Аллаха и тех, кто в него верует, ЦРУ с ФБР ничего не имеют. А террористом, как известно, может стать каждый, не обязательно приверженец ислама. Террористом может быть и христианин, и буддист, и атеист, и агностик… кто угодно. Мешать всех в одну кучу выгодно лишь тем, кто боится правды. И тем, кто не хочет, чтобы в Иране знали правду об Америке, то есть хомейнистам. Вот они-то и создают страшилки, которыми пугают не очень образованных людей, верящих в заговор злобного Запада против «доверчивого» Востока.

— Да я-то всё это понимаю, — поморщился Шахриар. — Не забывай, что я вырос при шахе, когда к Америке относились иначе. Она считалась нашим союзником.

— Она и остается вашим союзником, Шахриар. Только союзником не правительства, а простого иранского народа, — сочувственно проговорила Джин.

— И все-таки сотрудничество с ЦРУ…

— Ни о каком сотрудничестве речи пока вообще не идет! — перебила она капитана. — И еще неизвестно, будет ли обсуждаться в будущем. В конце концов этот вопрос зависит не только от моих шефов, но и от тебя. Точнее, от твоего желания. Принуждать тебя не станут, поверь мне на слово. Пока речь идет только о том, чтобы наши люди помогли тебе пересечь границу Ирака. Но для этого нужна санкция Дэвида. Лишь после её получения наши люди проведут тебя надежной дорогой и передадут в другие надежные руки, чтобы тебя не схватили на первом же посту, а потом даже помогут устроиться на первое время. То же касается и твоих родственников: без гарантий ЦРУ французы их не пустят, а значит, Дэвид должен доказать, что они не террористы, а вполне благонадежные люди. Всё это очень важно, Шахриар, пойми! И к предательству родины никакого отношения не имеет. Поверь, — Джин мягко погладила его по руке, — я тебя не вербую. Просто посвящаю во все тонкости сложившейся ситуации.

Шахриар молчал. Джин тоже замолчала, решив не мешать ему думать. Откинувшись на подушки, она смотрела на мерцающий за окном желтый шар луны, окутанный, как ватой, волнистыми дымчатыми облаками. Рядом на ночном столике мерно тик-такали часы. На уличных качающихся минаретах чуть слышно позвякивали колокольчики, призванные развлекать туристов.

— Моя мать родилась в России, — негромко проговорила Джин, прервав затянувшееся молчание. — Она жила при диктатуре еще более кровавой и страшной, чем режим вашего Хомейни. Она жила при диктатуре Сталина, при режиме большевиков. И период сталинско-большевистского господства длился не двадцать лет, а семьдесят с лишним. Моя мать принадлежала к старому, очень почетному и благородному русскому княжескому роду, её отцом был князь Голицын. Но в новой, красной России они оказались лишними людьми. Родителей убили, маму и её сестру Лизу нигде не принимали на работу. Даже очень хорошо знакомые и близкие раньше люди разом перестали с ними общаться — боялись. В родной стране мама и Лиза стали изгоями. Когда началась война, обе пошли воевать с гитлеровцами, получили офицерские звания и даже правительственные награды. Но после войны их снова могли ждать лишь ссылка в лагерь или расстрел. По счастью, нашлись добрые люди, которые помогли моей маме и её сестре сбежать из тоталитарного Советского Союза. А на Западе, в свою очередь, нашлись люди, которые приняли их, предоставили кров, помогли устроиться в новой жизни. Для моей мамы таким добрым человеком стала мадам Маренн, великий врач и великая женщина, которую я считаю своей родной бабушкой. Восемьдесят с лишним лет моя бабушка Маренн помогала людям во всех уголках планеты побеждать невзгоды и смерть. Именно благодаря её заслугам организация Красный Крест получила две Нобелевские премии из трех. Теперь дело бабушки продолжает моя мама, и я тоже стараюсь быть достойной их обеих. Но я хотела сказать тебе о другом, Шахриар… О многолетних сомнениях моей мамы. Представь, она очень долго терзала себя вопросом, правильно ли поступила, уехав из России, не совершила ли предательства по отношению к родине, которую любила и любит до сих пор? Ни одна другая страна не смогла заменить маме родину, хотя она и прожила на Западе уже более полувека. И мама никогда не называла себя ни француженкой, ни американкой: всегда и всем с гордостью говорила, что она русская. И это, представь, нисколько не помешало ей участвовать во Вьетнамской войне на стороне американцев, посещать с гуманитарными миссиями Африку, вызволять из террористического плена заложников, в том числе тех, которые были захвачены в 1978 году в американском посольстве в Тегеране. Именно моя мама вела от лица Красного Креста переговоры с Хомейни об освобождении женщин и детей, и они увенчались успехом. А потом, наконец, поменялась и власть в России. И теперь мама может вполне законно и совершенно беспрепятственно ездить в родной Санкт-Петербург, Москву и другие российские города. А ведь когда-то, не в силах бороться с ностальгией, она собиралась вернуться на родину, несмотря даже на поджидавшие её там ужасы в образе КГБ. Но, по счастью, бабушка тогда её отговорила. Сказала примерно следующее: «Твоя миссия, Натали, состоит не в том, чтобы просто отдать свою жизнь, добавив её к списку других жертв режима, и не в том, чтобы огульно обвинять коммунистическую систему, а в том, чтобы бороться с ней. Но поскольку система очень сильна, намного сильнее тебя, для начала тебе нужно приобрести знания и опыт и обзавестись надежными союзниками. Лишь тогда, все вместе, вы сможете разогнать тьму своим светом». Моя мама хорошо усвоила эти слова, — улыбнулась Джин, — и теперь убедилась, что бабушка, как всегда, была права. Россия освободилась наконец от коммунистической диктатуры, но нуждается теперь в помощи и поддержке извне. Слишком много всего было ею утрачено с 1917 года, особенно в культурном, духовном плане. И моя мама, проработав много лет на Западе и заслужив должные уважение и авторитет, может ныне принести своей родине гораздо больше пользы, чем если бы вернулась туда раньше. Теперь она может открывать в России клиники, лечить детей, способствовать искоренению в людях былого недоверия друг к другу. Задумайся, Шахриар, над словами моей бабушки и историей моей мамы и пойми: если жизнь предоставляет тебе шанс, не стоит от него отказываться, — заключила она, внимательно глядя на Лахути. — Жизнь, какой бы трудной она ни была, в любом случае лучше смерти, в этом я убеждена однозначно. — Приподнявшись на локте, Джин взглянула на светящийся экран компьютера и добавила озабоченно: — Меня волнует сейчас только одно: вдруг подтверждение от Дэвида придет позже звонка твоего доктора из Тегерана? А может, мы с тобой поступим так… — она заговорщически приблизилась к Лахути. — Раз уж тебе известен адрес мастера Тарани в Ширазе, ты отправишься к нему от моего имени. У тебя ведь, как ты сказал, после звонка доктора будет два часа на размышления, так?