— Пока ничего, — отвела она взгляд. — У меня еще не было времени подумать об этом.

— Ты уже второй раз уходишь от ответа. Скажи честно: ты связана какими-то обязательствами в Эль-Куте? В Женеве?

— Ничем и ни с кем я не связана, — мягко отстранилась от него Джин. — И никого кроме двоюродного брата Ахмета и его семьи в Эль-Куте у меня нет.

— Что же тебя останавливает?! — Шахриар снова привлек её к себе. — Я договорился с муллой, он заключит союз между нами, как только мы к нему придем. На месяц, на год — как ты пожелаешь. Хотя самому мне хочется, чтобы до конца жизни. Моей или твоей.

— Я же говорила тебе, Шахриар, — ласково провела она кончиками пальцев по его смуглой щеке, — что не смогу остаться здесь. Мне не разрешат. Я должна буду покинуть Иран вместе с миссией.

— Поэтому я и предлагаю тебе временный брак, — произнес Лахути с обидой в голосе. — А если бы имел хоть малейшую надежду, что ты останешься навсегда, давно бы и не задумываясь подал на развод. Несмотря даже на весьма значительную сумму, которую мне пришлось бы выплатить в этом случае жене. Но меня бы ничто не остановило. Ты мне веришь?

— Верю, Шахриар, — прижалась она головой к его плечу.

— Значит, не любишь.

Он отошел к окну, скрестил руки на груди, устремил взор вдаль.

Джин вернулась за стол к компьютеру, помолчала. Решив наконец прервать затянувшуюся паузу, негромко спросила:

— Как там наша подопечная Симин? Что говорит доктор Нассири?

— Ей намного лучше, — ответил Шахриар, не оборачиваясь. — Присутствие ребенка удвоило её силы, и теперь она с вдохновением борется за жизнь, ежеминутно благодаря Аллаха за чудесное спасение их с сыном жизней. Доктор Нассири считает, что повторную операцию можно будет провести на следующей неделе.

— Наверное, он прав. Я посмотрю её завтра утром.

— Доктор просит тебя посмотреть также одного его друга. Тот работает на секретном объекте, и у него неожиданно начала развиваться очень странная болезнь. Нассири хочет знать твое мнение. Ты знаешь, что иностранным врачам строжайше запрещено обследовать наших сотрудников, да еще и секретных, но доктор попросил меня добиться разрешения. Я пообещал.

— Спасибо. Если получишь разрешение, я сделаю всё, что в моих силах.

Лахути отвернулся от окна, подошел к Джин, развернул к себе.

— Пойдем к мулле, — попросил умоляюще. — Прямо сейчас! Я не хочу уходить от тебя.

— Я тоже не хочу, чтобы ты уходил, — прислонилась она лбом к его плечу. — Но для этого совсем не нужно идти к мулле. Легче сразу пойти в мою спальню. Это гораздо ближе.

— Но… — он явно растерялся, — я не хотел оскорбить тебя. К тому же…

— Я знаю, что внебрачные связи караются законом, — перебила его Джин. — Но только в случае, если о них кто-то узнает или если одна из сторон захочет наказать другую. Ни мне, ни тебе, как я понимаю, этого не нужно. Мы просто любим друг друга, и всё. И здесь, в миссии Красного Креста, мы свободны так же, как были бы свободны в Женеве. На территории миссии законы шариата не действуют, здесь все подчиняется швейцарским законам. А согласно им любовь, при взаимности чувств и обоюдном желании, не возбраняется. Так зачем нам тратить время на муллу? Ночь коротка. К тому же меня в любой момент могут вызвать к больному, а тебя — на службу. Да и мулла пусть выспится, ему ведь начинать читать молитвы с восходом солнца…

Белая голубка опустилась на подоконник и принялась расхаживать взад-вперед на фоне розовеющих в рассветной дымке холмов. Джин отбросила волосы с лица — голубка стукнула клювом о стекло, точно подзывая её. Осторожно выпростав руку из-под головы спящего Шахриара, Джин встала, пригладила темные, подернутые на висках сединой волосы. Накинула на обнаженное тело вышитое медальонами атласное покрывало, подошла к окну. Голубка, нахохлившись и слегка приоткрыв клюв, смотрела на нее неподвижными поблескивающими глазками, похожими на драгоценные бусинки.

— Привет. — Джин приложила руку к стеклу, голубка не шевельнулась. — Ты хочешь сказать, что пора встречать новый день? — Приоткрыла окно. На минарете мечети уже голосил муэдзин, призывающий мусульман к молитве. — Подожди, сейчас принесу тебе хлеба. Или что-нибудь повкуснее…

Джин вернулась к постели. Шахриар спал, вольно раскинувшись, его смуглое лицо, обрамленное черной, аккуратно остриженной бородой, выражало умиротворение, на губах застыла улыбка. Сдернув с себя покрывало, Джин накрыла им Шахриара, надела халат и направилась в соседнюю комнату. Отломив кусочек пирожного от так и не тронутого угощения Марьям, задержалась у картины Рафаэля, провисевшей всю ночь на экране невыключенного компьютера. Задумалась: найдет ли она когда-нибудь оправдание своему добровольному решению изменить Майку, даже если никогда не придется объяснять ему этот поступок? А себе самой она сможет его объяснить? Неужели только тем, что, изображая здесь, в Иране, молодую вдову из Эль-Кута, ей нельзя вести себя как настоящей Джин Роджерс-Фостер, влюбленной в своего американского мужа и в действительности не желающей никого кроме него? Да, она должна забыть о себе как об американке и доиграть роль до конца, чтобы выполнить задание Дэвида. Ведь иракская вдова, отвергающая ухаживания капитала иранской стражи и его предложение сочетаться браком по всем правилам шариата, выглядела бы странно, а значит, и подозрительно. Её необоснованный отказ мог вызвать у капитана Лахути закономерное раздражение, которое, в свою очередь, было чревато для Джин нежелательными последствиями. А что касается собственных терзаний и угрызений совести, то это всего лишь досадные издержки большой и серьезной игры, в которой всё по-взрослому. Порой даже слишком по-взрослому…

Плотнее запахнув халат, Джин вернулась к голубке и покрошила пирожное на подоконник. Птица бодро принялась клевать щедрое угощение. За спиной чуть слышно скрипнула пружина. Джин оглянулась: Шахриар сидел на кровати, откровенно любуясь ею.

— Тебе не надо торопиться на молитву? — спросила она, добавив голубке крошек.

— Надо, — кивнул он. — Но я не пойду.

— Решил пропустить?

— Да. В душе ведь я всё равно остался зороастрийцем и персом, арабом так и не стал. И родная зороастрийская религия, как и культура, мне по-прежнему ближе.

— В Корпусе стражей исламской революции разрешают служить с такими убеждениями?

Он встал, начал одеваться.

— А о них никто кроме тебя не знает. Даже моя жена. Впрочем, она вообще мало что обо мне знает. Тебе же я почему-то могу признаться. Ислам, хомейнизм — это для меня всего лишь компромисс. В двадцать лет уже невозможно изменить себя коренным образом, можно только пойти на сделку с собственной совестью. Многие века мои предки верили в пророка Заратустру, а теперь исламисты называют их габарами, неверными, и всячески притесняют. Однако я верю, что со временем всё вернется на круги своя. Гнет не может быть вечным.

«Контрразведчик всегда остается контрразведчиком, — думала между тем Джин. — Даже если Лахути меня и впрямь любит, то всё равно помнит, что я иностранка. А значит, и о долге службы не забывает. Так что его слова могут быть как вполне искренними, так и насквозь лживыми». В душе почему-то хотелось ему верить. Во всяком случае искренность его чувств по отношению к ней во время самозабвенно проведенной совместной ночи сомнений у Джин не вызывала. В каждом его поцелуе, в каждой ласке она чувствовала сердечное тепло и непритворные душевные порывы.

— Почему ты говоришь об этом мне? — Джин внимательно посмотрела на него.

— Потому что верю тебе, — он застегнул ремень, — и надеюсь, что не донесешь на меня властям. И еще потому, что хочу быть честным с тобой. Для меня это важно, поверь. Однако мне пора уходить, прости. — Шахриар приблизился, нежно обнял Джин, с чувством вдохнул запах её волос. — Увидимся у Нассири.

— Хорошо, — обвила она руки вокруг его шеи.

Он наклонился, поцеловал её в губы. Голубка, поцокав на прощание лапками, расправила крылья, вспорхнула с подоконника и улетела. Джин проводила её взглядом.