2
Отвагой шляхтичей и красотой шляхтянок
Прославлено в Литве местечко Добжин. Канул
В былое год, когда Ян Третий, духом твердый,
Под метлы собирал отряды шляхты гордой.
Из Добжина тогда привел к нему хорунжий
Шестьсот панов с людьми, конями и оружьем.
То был счастливый век! А нынче обеднело
Шляхетство и порой вздыхает: «То ли дело
Бывало в старину? На сеймах, на охотах
Мы ели легкий хлеб! А нынче знай работай,
Как подневольный хлоп!..» Едва лишь не в сермягах
Гуляют те, что встарь в жупанах и при шпагах
Блистали на балах. На благородных паннах,
В отличье от рубах мужицких домотканых,
Пестреют платьица из ситчиков фабричных,
Но скот пасти они считают неприличным
В лаптях. В свином хлеву, как на паркетах гладких,
Гуляют в башмачках и шерсть прядут в перчатках.
Мужчины там стройны, крепки, широкоплечи.
От прочих на Литве — по чистой польской речи
Легко их отличить. Влиянье ляшской крови
Сказалось в добжинцах. Их волосы и брови,
Как смоль, черны. Лицом они пригожи сами —
Высоколобые, с орлиными носами.
Кто ни увидит их, всем ясно, что из Польши
Они ведут свой род. Хоть пролетело больше
Четырехсот годов с тех пор, как стаей птичьей
Осели здесь они, — мазурский свой обычай
Всё добжинцы блюдут. Крестя ребят — святого
Всегда берут они из края, им родного.
Пример найти легко: так, ежели папашу
Варфоломеем звать, то сына Матиашем
Окрестят, и когда отца зовут Матеем, —
Наследника наречь должны Варфоломеем.
Привычно нежит слух им звук имен старинных:
Все женщины подряд там Кахны иль Марины,
Чтоб одного с другим не спутать с непривычки, —
У женщин и мужчин есть прозвища и клички.
Те прозвища дают и трусу, и герою,
Одно не подойдет — придумают второе:
Вас этак, скажем, ксендз назвал, крестя в купели,
А в Добжине найти вам прозвище сумели
Похлеще!.. Из него в дома панов окрестных
Страсть клички раздавать проникла повсеместно,
Но, раздавая их, толпа не замечала,
Что в Добжине они берут свое начало
И там они нужны. Везде ж, где их давали
Из моды подражать, — они умны едва ли!
Так Добжинский Матей друзьями против воли
Был прозван «Петушком, сидящим на костеле».
Но с той поры, когда восстание Костюшки
Разбили и в земле похоронили пушки,
Соседи, отменив его былую кличку,
«Забоком» стали звать Матея за привычку,
Чуть ссора закипит, хвататься то и дело
За левое бедро, где сабля встарь висела.
Литвины же его «Матеем средь Матеев»
Прозвали, так как он, господствовать умея,
Был земляками чтим и свой фольварк построил
На площади, между костелом и корчмою.
Старинный тот фольварк, казалось, рухнет скоро.
Виднелся сад в пролом упавшего забора,
Березки средь двора белели, точно свечки…
И всё ж фольварк тот был столицею местечка!
Он был велик. Стена господской половины
Была из кирпича. Конюшни и овины
Теснились вкруг него. На обомшелой крыше,
Как на лугу, ковыль рос, что ни год, то выше.
По ветхим стрехам служб сползали прихотливо
Висячие сады шафрана и крапивы,
Пестрел хвостатый щир ковром цветистых пятен,
Чернели в чердаках окошки голубятен,
На крылышках косых разрезывая воздух,
Вкруг стен вились стрижи и щебетали в гнездах,
А кролики, резвясь, искали у порога
Просыпанный ячмень… короче, если строго
Судить, то этот дом, встарь славный, — напоследки
Подобие являл крольчатника иль клетки.
А сколько битв велось вкруг этого фольварка!
Немало тут враги оставили подарков:
В траве блестит ядра железная макушка,
По дому тем ядром пальнула шведов пушка,
Обрушило оно ворот гнилую створку,
И створка на него легла, как на подпорку.
Средь куколи густой, между седой полыни
Подгнившие кресты виднеются доныне —
Свидетели того, что польским ветеранам
В чужой земле пришлось лечь спать на поле бранном.
Внимательно взглянув, на гумнах и амбарах
Нетрудно отыскать следы пробоин старых,
А приглядевшись к ним, увидишь взглядом зорким,
Что в каждой спит картечь, как шмель в подземной норке.
Повсюду на гвоздях, крючках и петлях старых
Виднеются следы от сабельных ударов:
Коль саблей удалось срубить гвоздя головку,
Не выщербив клинка, — ценили зыгмунтовку!
Когда-то в доме был шляхетский герб над входом,
Но ласточки, гнездясь под крышей год за годом,
Свидетельство времен о знатности и силе
Живущей тут семьи — пометом облепили.
В сараях, в кладовых, в чуланах, — если нужно,
Лишь поищи, — найдешь на целый полк оружья:
Убранство Марса — шлем, позеленев от серы
Сражений, нынче стал гнездом для птиц Венеры —
Невинных голубков. В конюшне из кольчуги
Хозяйским жеребцам дают овес прислуги,
Забыв о вертелах, безбожная кухарка
Жаркое стала печь на шпагах в печке жаркой,
Закалку с них сводя… Повсюду Марс сердитый
Был вытеснен отсель Церерой домовитой.
В усадьбе и в дому, в сараях и на гумнах
Теперь царит она с Помоной и Вертумном.
Однако, выгнав прочь вояку Марса, ныне
Должны ему вернуть былую власть богини:
Война идет опять.
Примчался в Добжин конный.
Тут он стучится в дверь, там в переплет оконный.
Всех разбудил, как встарь на барщину! Местечко
Собралось у корчмы. Зажглись в костеле свечки.
Туда бежит народ. Всяк хочет знать: в чем дело?
У юношей в руках оружье зазвенело.
Ведут коней. Мужчин удерживают жены.
Всем, видно, по душе блеск сабель обнаженных,
Все рвутся в смертный бой! Одно бедняг смущает:
С кем и за что война — никто из них не знает.
А в доме у ксендза, вопрос решая трудный,
Совет из стариков собрался многолюдный,
Но должного принять решенья не умея,
Послал своих гонцов в фольварк к отцу Матею.
Был крепок, несмотря на семьдесят два года,
Конфедерат Матей, седой солдат свободы.
Противники его до смерти без опаски
Припомнить не могли меч старика дамасский!
Звал «Розочкой» Матей свой кладенец бойцовский.
Он с Тизенгаузеном, подскарбием литовским,
Под знаменем одним сражался, точно с братом,
И королю служил, забыв конфедератов.
Но в день, когда король поехал в Тарговицу,
Ушел, с былым врагом не в силах помириться.
Он часто флаг менял! Кто знает: не за то ли
Его и «Петушком, сидящим на костеле»
Прозвали, что старик ряд партий друг за другом
Переменил, кружась по ветру, точно флюгер.
Причину перемен столь частых понапрасно
Искали б. Может быть, влюбленный в битвы страстно,
Он, стороне одной добыв мечом победу,
Старался и другой ее доставить следом?
А может быть, идти под тем стремился флагом,
Что нес, как думал он, его отчизне благо?
Все знали: в бой его влекла не жажда славы,
Не мелкая корысть и не расчет лукавый.
В последний раз они с прославленным Огинским
Под Вильною дрались, водимые Ясинским.
Всем показал Матей там чудеса отваги.
Один в толпу врагов он прыгнул с вала Праги
И в бой пошел, спеша на выручку Потея,
Что, брошенный, во рву лежал, от ран слабея.
Считали на Литве, что смельчаки убиты.
Глядят, — они пришли, исколоты, как сито.
Достойный пан Потей решил, что, дескать, надо
Матею дать за то богатую награду:
Он предложил ему фольварк, пять тысяч злотых
И хлопов пять семейств для барщинной работы.
Но старый отписал: «Пускай Матей Потея
Считает должником, а не Потей Матея».
Так отказался он от щедрого подарка.
Не взяв ни мужиков, ни денег, ни фольварка,
Трудами рук своих жил престарелый Матек:
На рынок вывозил он битых куропаток,
Лекарства для скота варил, для пчел колоды
Сколачивал да ждал от кроликов приплода.
Ходь в Добжине найдешь немало и доныне
Ученых, что сильны в законах и в латыни,
Хоть есть там богачи, а всё же между ними
Седой бедняк Матей считался самым чтимым
За прямоту души и мужество. Однако
Матей прославлен был не только как рубака:
Он был остер умом и умудрен годами,
Хранил родной страны забытые преданья,
Охотников мирил, знал всех пернатых нравы,
Весною собирал лекарственные травы
И, как ни спорил ксендз, — твердил народ окрестный,
Что будто обладал он силою чудесной.
И правда: вёдро ль он иль дождь сулил народу,—
Не мог и календарь так предсказать погоду!
Любой, кто начинал судиться или сеять,
Гнать баржи или жать, — шел наперед к Матею:
Тот помощи просил, тот спрашивал совета…
Старик у земляков искать авторитета
Не думал. Он встречал просителей сурово
И часто гнал за дверь, не говоря ни слова.
Лишь если возникал серьезный спор на сходке, —
Коль спросят у него, — давал ответ короткий.
Все думали, что он и нынешнее дело
Решит и, как всегда, поход возглавит смело.
Матей, сойдя во двор, заросший хмелем диким,
Глядел на облака и песенку мурлыкал:
«Когда взойдет заря». Погоду обещая,
Туман не улетал, а тяжелел и таял.
Рассветный ветерок его волною длинной
Прилежно устилал окрестные долины,
И солнышко взошло за речкою в тумане,
То серебря его, то золотом румяня.
Так в Слуцке мастера ткут драгоценный пояс:
Ткачиха за станком, о пряже беспокоясь,
Рукой не устает разглаживать основу,
А ткач плетет узор из бисера цветного,
Расцвечивая ткань… Так ветер утром рано
Прядет земле убор из солнца и тумана.
Матей прочел псалом и, подойдя к воротам
Сарая, приступил к хозяйственным заботам:
С охапкою травы присев у двери дома,
Он свистнул. В тот же миг на этот свист знакомый
Примчался рой крольчат. Старик им гладит спины,
Их красные глаза сверкают, как рубины.
Крольчата, осмелев, забрались стайкой шустрой
На руки к старику, привлечены капустой.
А он, седой, как лунь, сам белый, точно кролик,
Сидит, одной рукой подбрасывая вволю
Капусту для своих нахлебников раскосых,
Другою ж на порог из шайки сыплет просо.
Сыпнул — и в тот же миг к порогу слева, справа
Слетелась воробьев крикливая орава.
Меж тем, как занят он утехою невинной —
Кормежкою крольчат и дракой воробьиной, —
Вдруг кролики в траву, а воробьи на крышу
Шарахнулись, шаги иных гостей заслышав:
То люди к старику спешат дорожкой сада.
Из домика ксендза шляхетская громада
Послала их в фольварк Матея за советом.
Отдав ему поклон согласно этикета,
Гонцы идут в избу и славят Иисуса.
«Аминь!» — ответил им хозяин седоусый.
Узнав причину их столь раннего прихода,
На скамьи усадил Матей послов народа.
Тут встал один из них с кленовой лавки белой
И начал излагать случившееся дело.
Тем временем толпа в усадьбу прибывала!
Соседи были тут, да и чужих немало.
Тот в бричке прикатил, тот на коне, с оружьем.
Одни заходят внутрь, другие ждут снаружи,
А третьи, чтоб рассказ услышать хоть немножко,
В светлицу к старику глядят через окошко.