— И дадите?
— Обязательно. Всех нуждающихся наделим семенами.
— А казаков, какие у Семенова служили?
— У нас теперь нету казаков, Клим. Все мы граждане республики нашей, и, если ты, бедняк, нуждаешься в семенах, выручим. Мы на вас зла не держим, так вот и говори всем бывшим семеновцам.
— Ну ежели так, приду к тебе завтра.
— Приходи. В эдаком-то виде не шляйся по улицам. Увижу еще раз, шашку отберу и этой же шашкой лампасы твои спорю к чертовой матери. Ступай!
— Слушаюсь, восподин председатель!
Клим натренированно сделал пол-оборота налево и, все так же придерживая левой рукой шашку, четко, как на параде, потопал строевым шагом.
Воронов лишь головой покачал, глядя вслед Климу. "Враги наши действуют, — рассуждал он сам с собой, — а мы ушами хлопаем, дальше носу ничего не видим. Завтра же надо собрать партизан наших".
…В тот день вечером Воронов получил из волревкома почту, пачку газет. Газеты приходили редко, и о том, что происходило в республике и за рубежом, в селах узнавали с большим опозданием. В Чите, оказывается, прошла краевая конференция большевиков Дальневосточной республики и открылось Учредительное собрание ДВР.
Захватив газеты на дом, он после ужина, когда все в доме улеглись спать, уединился на кухне и принялся за чтение. Особенно увлек его напечатанный в газете доклад секретаря Дальбюро ЦК РКП (б) Кубяка. Время подошло к полуночи, лампа начала коптить, догорел керосин, и это на самом интересном месте доклада. Крякнув с досады, принес Воронов пучок сухой березовой лучины и при свете ее снова принялся за чтение. Горит лучина хорошо, а начнет тускнеть от нагара, обломит Игнат уголек, опять горит лучина почти без дыма.
— До чего же верно говорит Кубяк. Все правильно, — вымолвил председатель и, обломив еще раз уголек с лучины, задумался.
Перед мысленным взором его вставали навеянные прочитанным картины суровой действительности: то видит он станцию железной дороги, унылая тишина на ней, в тупике засыпанный снегом, замороженный паровоз, то поезд из длинного ряда товарных вагонов, приспособленных для перевозки людей, вот он остановился в тайге, далеко от станции. Пассажиры повысыпали из теплушек в лес, пилить дрова для паровоза. Визжат пилы, стучат топоры, валятся с грохотом сухостойные лиственницы, и вот уже вереницы людей с охапками поленьев потянулись к тендеру паровоза. То представятся ему искалеченные, обгорелые остовы вагонов вдоль полотна железной дороги, иные колесами кверху. И нет на них ни рессор, ни буферов, все, что там было железного, ушло в обмен на картошку.
Так и уснул председатель, уронив голову на пачку газет, с обгорелой лучиной в руке. Жена разбудила его на рассвете.
— Вставай, — тормошила она мужа за плечо. — Ишь разоспался, грамотей непутевый, не стало тебе постели…
С трудом оторвав от стола отяжелевшую голову и все еще находясь во власти сновидений, Игнатий буркнул:
— Подожди, подожди, вагоны вон…
— Какие вагоны?
— Да это самое… постой-ка! — И, окончательно проснувшись, выпрямился на стуле, тряхнул головой: — Отцепись!
— Здорово живешь, заговариваться уже стал. До чертиков дочитался!
— До чего же ты вредный человек, сон досмотреть и то помешала.
— Умойся иди, и сон твой пройдет.
Четырнадцать бывших красногвардейцев-партизан и двенадцать приглашенных Вороновым активистов из бедноты собрались вечером в сельревкоме.
За окнами густели сумерки. Воронов засветил керосиновую лампу и, прежде чем повесить ее на стену, прикурил от той же спички. Посельщики усаживались на скамьи, стулья, а кому не хватало места на скамье, устраивались на полу, скрестив ноги калачиком. Но рукам пошли кисеты с табаком-самосадом, одни набивают им трубки, другие свертывают самокрутки, просят огоньку. Некурящих среди пришедших оказалось человек пять, эти привыкли пользоваться молотым табачком. Им не надо ни бумаги, ни трубки, ни спичек, положат добрую щепоть за губу, сидят себе поплевывают. В табаке недостатка никогда не бывало, у каждого в сенях или в сарае под крышей не один десяток шнуров протянуто с плотно нанизанными на них листьями табака-зеленухи, курева не меньше чем на год. А вот спички стали такой редкостью, что не оказалось их ни у кого из присутствующих. Два старика усердно старались высечь кремнем искру из стального огнива, чтобы запалить ею трут. Сидевший ближе всех к председателю попросил его самокрутку, прикурив от нее, передал соседу, и пошла она гулять от одного к другому. Да так и догорела на кругу.
Смех, веселый говор.
— Свертывай, Игнат Фомич, новую, бумаги-то у тебя полно, не наше горе.
— А тебе чего горевать, выдолби трубку и кури на здоровье.
— Да уж спички-то — черт с ними, кресалом огонь добыть можно. Вот керосину не стало — это уж горе великое. От жирников одна копоть в избах, как в бане. Так прокоптимся, что друг друга узнавать не будем при встрече.
— Игнатий Фомич, долго мы в энтих нетях жить будем? Вить это беда, чего ни хвати, того и нету!
Воронов, обжигая пальцы, докуривал вторую самокрутку.
— Начнем, товарищи. А накурили-то-о, браты-атаманы, хоть топор вешай! Ваньча, открой форточку, а то задохнемся, как волчата в норе.
Когда поулегся шум, разговоры, Воронов рассказал сельчанам о докладе Кубяка на краевой конференции большевиков, о трудностях, с какими столкнулась Дальневосточная республика, о разрухе на транспорте.
Сидевший с ним рядом Подкорытов, вспомнив вчерашний разговор с сослуживцами, улыбнулся в белесые усы.
— Михайло Агапов заезжал ко мне. В Чите побывал он, рассказывает про эту Учредиловку. Собрались на нее делегаты со всего Дальнего Востоку, от всяких партий — большевики, меньшевики, эсеры и прочие. Такое, говорит, происходит, как раньше у нас бывало на сходках. Спорят, до ругани дело доходит. А Макар Якимов так разошелся, что какого-то эсера стулом навернул.
— Ха-ха-ха… стулом!
— От Макарки станется!
— Враки это, — сдерживая улыбку, заговорил Воронов. — Враги наши распускают про нас всякие небылицы. Такое наговорят, семь верст до небес и все лесом. Да что тут далеко ходить, у нас что происходит? Раззвонили по всей волости: большевики в Верхних Ключах человека ограбили, а самого, мол, избили насмерть. Вот до чего дошло! А все почему? Вон сколько нас — партизан, активистов, а живем себе спокойненько, ушами хлопаем, дальше своего носу не видим. Бдительность надо проявлять, товарищи. Всякие такие разговорчики пресекать, правду разъяснять народу.
К чему нас товарищ Кубяк призывает? Трудностей перед нами всяких полно, это верно, разруха кругом, голод надвигается, нужда во всем. Но голову вешать, паниковать не будем! — Он повысил голос и даже кулаком по столу пристукнул. — Не будем! Ведь главная-то трудность позади, власть-то мы завоевали, с войной, с врагами справились. Одолеем и разруху эту, ежели бороться с нею будем вон как рабочий класс. Вот с кого надо пример брать. Нам-то в селах, что ни говори, легче живется. Хлеба нет, на картошке проживем, а у них ведь и этого нет. За один паек работают люди и плату за труд свой не требуют.
И долго еще говорил Воронов. А когда он заговорил о том, что розданное семенное зерно должно быть полностью посеяно, один из сидевших от него неподалеку тяжелехонько вздохнул:
— Посеять-то посеем, а вот как прожить до нового? Ума в голове нету.
Сказал и как мешок развязал, посыпались реплики:
— Сам давно об этом думаю.
— А у богачей наших теперича и под работу хлеба не выпросишь.
— Не дадут. В работники-то по выбору берут — тех, кто к новой власти привержены, у кого сын в комсомол вступил, ни за што не возьмут.
— В город пошел бы на заработки, а толку што? Сам будешь кормиться пайком, а семья как?
— Так неужто и выходу у нас никакого нету? Игнат Фомич, ты как на это смотришь?
— Выход-то есть. — Воронов, усмехнувшись, разгладил усы и огорошил сельчан ответом: — Коммуну организуем!