Денек сегодня такой же, как и вчера, ласковый, солнечный; глянцевито блестит в улице накатанная за зиму дорога; чей-то работник уже едет из лесу на четырех лошадях; сани бесшумно скользят по обледенелой дороге; бревна постукивают на ухабах. Из соседней улицы гулко доносится дробь ручной молотьбы, в другом месте тарахтит веялка.

Участок Егору достался большой — две крайних улицы.

— С кого начнем? — спросил он, когда они вошли в первую улицу.

— Давайте с Ивана Евдокимовича, — предложил Алексей. — Человек он хороший, согласится.

Хозяин, сивобородый человек лет пятидесяти, встретил сельчан приветливо:

— Проходите, садитесь, служивые. С приходом вас.

— Спасибо.

— Старуха, давай-ка самовар живее!

— Спасибо, Иван Евдокимович. Только вить некогда нам, по делу мы к тебе.

— По делу? Что это за дело такое?

— Насчет семян, Иван Евдокимович. Пришли попросить у вас взаймы до осени пшеницы сто пятьдесят пудов.

— То ись как это взаймы, кому? — дивясь неожиданной просьбе, хозяин повел глазами по лицам пришедших.

— Сельревкому, Иван Евдокимович, в общественный амбар. Документ выдадим форменный, а осенью вернем все сполна.

— Та-ак, — согласно кивнул хозяин, гладя бороду. — Оно, конечно, бывало у меня такое, выручал людей. Только вить хлеба-то у меня, можно сказать, в обрез. Для себя-то хватит, а лишнего почти что нет.

— Э-э, не прибедняйся, Иван Евдокимович, уважь нашу просьбу, — убеждающе заговорил бородач Сутурин. — Сделай доброе дело, убытку не понесешь никакого. А люди тебя благодарить будут за выручку, и власти угодишь. Власть народная, она добро помнит и в случае беды какой заступится и зазря в обиду не даст.

Бородача дружно поддержали Егор с Алексеем, и хозяин, подумав, согласился:

— Ну что ж, раз такое дело, пишите сто пудов. Больше-то не могу.

— Спасибо, Ивап Евдокимович, завтра мы подъедем за пшеницей и документ тебе выдадим.

— Хорошо для начала, — ликовал Егор, когда все трое вышли на улицу. — Ежели так и дальше пойдет, будут у нас семена.

Неплохо получилось и во втором доме, и в третьем. Когда подходили к дому Тита Лыкова, в списке Егора ужо значилось двести пудов пшеницы и сорок пудов ярицы.

Большой добротный дом Лыкова выделялся красивыми, сверкающими белизной окраски наличниками. Только у него одного дом был покрыт железом и выкрашен ярко-красным суриком.

— В гробу, видеть бы этого подлеца, — сквозь стиснутые зубы процедил Алексей, — чем идти к нему выпрашивать милости, спину гнуть перед контрой.

— Ничего не поделаешь, Алеха. Мы же для большого дела стараемся. Раскланиваться перед ним не будем, поговорим по-человечески.

— Послушается он нас, как же! Помнишь, как он меня обжулил с конем-то? Мало того, что Рыжка моего захапал, еще и отрабатывать мне пришлось в придачу.

— Знаю, Алеха. Знаю, что Козыря, Сашку Анциферова и Мельникова он же угробил — выдал их карателям. Но об этом пока помалкивай, придет время, припомним ему и Рыжка твоего, и ребят наших расстрелянных. Сейчас только о пшенице разговор поведем, о другом — ни гугу.

В дом к Титу заходить им не пришлось. Когда зашли в ограду, он уже шел им навстречу с гумна, на ходу охлопывая рукавицей приставшие к стеганке пшеничные остья и мякину. С гумпа доносился стукоток работающей веялки. Больше десяти лет прошло с тех пор, как Егор видел Тита Лыкова в последний раз. Казалось, время щадит бывшего атамана Верхних Ключей, лишь бороду ему подморозило сединой, а вид у него по-прежнему молодцеватый, и одежка сидит на нем ладно. Новехонькая стеганка подпоясана сатиновым кушаком, подвязки на унтах блестят медными колечками, на голове шапка из лисьих лап, наушники ее схвачены наверху голубой лентой.

Заговорил с ним, как было условлено, бородатый Сутурин.

— По делу к вам, Тит Иванович, — поздоровавшись, начал он. — Просьба к вам такая, пшеницы позаимствовать в общественный амбар для посеву.

Сощурив в ухмылке карие с нагловатой хитринкой глаза, Тит отрицательно покачал головой и как отрезал:

— Нет, не будет!

— То ить как же это так, Тит Иванович? Мы ведь от всего общества просим тебя помочь сельчанам в такое трудное время.

— А ежели я не желаю? Да и пшеницы у меня нету лишней.

— Это уж ты зря, брат, мы-то знаем, к кому идем с просьбой. Пшенички-то у тебя побольше, чем у других прочих.

— Про это дозволь мне самому знать! — Сверля Сутурина негодующим взглядом, Тит багровел лицом от злости. — В своем доме я сам хозяин.

— Мы же к тебе по-доброму.

— Нету у меня пшеницы, русским языком сказано. А хоть бы и была, так не дал бы. Нечего на чужое добро зариться.

— На чужое? — с лицом, перекошенным от злости, Алексей вплотную подошел к Титу Лыкову. — На чужое, говоришь? А ты забыл, как я на тебя робил ни за грош, хапуга!

Сутурин пытался удержать Голобокова, но уже и Егор напустился на Лыкова. А тот рукавицы сбросил, подсучивая рукава, рычал:

— Грабить пришли? Грабить… вашу мать! Сволочи, душегубы.

— Мы душегубы? — вскипел выведенный из себя Егор. — А ты про себя забыл, подлюга? Кто Сашку Анциферова выдал карателям? Козыря, Мельникова кто, я тебя спрашиваю? — и, сбросив с себя рукавицы, левой рукой ухватил Тита за воротник стеганки, правой выхватил из кармана наган.

— Стой, что ты! — подскочивший к Егору Сутурин ухватил его за правую руку.

— Пусти! — отбивался Егор. — Пусти… я его, гада!

Сутурину помог Алексей. Вдвоем они вырвали у Егора наган, оттащили его от Лыкова.

— С ума ты сошел, — ругал Егора Сутурин. — Сам пойдешь под суд за такое самоуправство, и нас из-за тебя по голове не погладят.

— Пусть судят, — все еще не остывший от злости, выкрикнул Егор. — Зато этот предатель землю нашу топтать не будет.

— Ох, Егор…

— Чего разохался, в судах-то теперь наши люди заправляют, разберутся, что к чему.

Бледный с перепугу Лыков отошел в сторону, тяжело дыша, присел на кучу дров, дрожащими руками пошарил по груди, хотел застегнуть ватник, но верхняя пуговица оказалась оторванной. А возле открытой калитки уже толкались ребятишки, набиралось их все больше, через головы их заглядывала в ограду баба с ведрами на коромысле.

— А вам чего тут надо? Киш, враженята! — шикнул на них Сутурин. Прогнав любопытную ораву, он закрыл калитку на засов и, подойдя к Лыкову, присел с ним рядом.

— Здря ты меня не послушал, Тит Иванович! И чего заупрямился, скажи на милость? Подписал бы по-хорошему двести пудов, а осенью получил бы обратно сполна. И неприятности этой не получилось бы, чуть до смертоубийства не дошло. Оно и Егора понять надо, парень-то он хороший, но издерганный на этих войнах, нервенный стал неподобно. А тут ишо про Саньку с Козырем услыхал.

— Так их же каратели расстреляли. А я-то при чем тут?

— Я и не говорю, что ты. Люди доказывают, а вить на каждый роток не накинешь платок. К тому же атаманом-то был ты как раз в это время. Вот Егор, как услыхал такое, и озлел. Послушай меня, Тит Иваныч, подпиши двести пудов, и все обойдется по-мирному. Даже благодарить тебя будут за это.

Тит скосил на Егора и Голобокова злобный взгляд (те сидели на приступке амбара, курили), обернулся к Сутурину:

— Ладно, подпишу, только ради тебя, Лаврентий Андреич. А этих прохвостов… я их через порог зрить не хочу!

— Вот и все, — заулыбался повеселевший бородач и, поднявшись, крикнул друзьям: — Товарищи, давайте сюда! — И, когда те подошли, продолжал: — Согласен Тит Иваныч. Записывай, Егор, двести пудов пшеницы.

— Давно бы так, — не глядя на Лыкова, буркнул Егор. — Записать, конечно, запишем. А получить пшеницу надо сразу, сейчас же.

— А чего сразу-то? — удивился Сутурин.

— Того, что он может и передумать, понятно? Подвод нету? Найдем! Алеха, живой ногой к себе, запряги двух копей в сани да Ермохе нашему скажи, тот запрягет двух — и обое сюда А мы тут с дядей Лаврухой пшеницу нагребем в хозяйские мешки. Крой, Алеха!

— Можно и так, — согласился Сутурин, — тогда уж ты, Тит Иваныч, покажи, в каком амбаре. Открой, пожалуйста.