— В самом деле, уж на што никудышна власть была при Семенове, а деньги, голубки ихние, все-таки были!

— Ладно. Серебро царского чекану в ходу, а почему уценили-то его так? Намедни потребовали с меня налог — два рубля сорок копеек. Отправил старуху на станцию, увезла молока мороженого, яичек туда, наторговала на три с полтиной мелким серебром. Приношу к писарю, отсчитал два сорок, подаю. "Мало, говорит, старик! Теперь за рупь-то надо два семьдесят серебром". Да где же нам их набрать-то? Ить это беда!

— Ничего, дядя Ефим, будут у нас и деньги свои, и соль, и чай, и всякие товары появятся.

— Сват Иван вчера рассказывал. Дак вот, будто Ленин в Москве новое дело придумал насщет торговли. Забыл вот только название, такое мудреное — дай бог памяти.

— Нэп, наверное.

— Во-во, он самый. Да-а, собрал, значит, товарищ Ленин кооперативщиков и всяких торговых начальников у себя в Кремле и давай хвоста им крутить за плохие дела. А напоследок сказал: "Вот мы тут такой приговор написали, чтобы разрешить бывшим купцам и буржуям по-прежнему торговать, магазины открыть. А вы, говорит, смотрите да ума набирайтесь, чтобы года через два все у нас появилось — и товары всякие, и чтобы торговать вы наловчились".

— А что, и в самом деле так! Трофим вот в Чите своими глазами видел, как в магазинах этих прикащики за прилавками аршинами товар меряют. Полки ломятся — и сатины разные, ситцы, кашемир… Ну, конечно, дорого все, не по карману нашему брату.

— Расея-то матушка откололась от нас теперича начисто, потому как у нас государство новое образовалось. И правительство свое, и флаг, он хоть и красный, а поверху заплата синяя! Видали небось, кто в станице бывал.

— Да и у нас в ревкоме такой же повесили.

— К чему же это? Пришили бы уж целиком полосу, а то заплатка.

— Э, дядя Меркуха, если по целой полосе пришивать, товару синего много потребуется, а где его взять.

— Рази што так.

Пока старики разговаривали, судили да рядили, Ермоха самогону достал две бутыли. Платоновна собрала на стол, сала соленого нарезала, капусты квашеной, картошки вареной, огурцов. И хоть тесновато, но все уселись за двумя столами, на скамьях, на досках, положенных на табуреты. Наполнили самогоном стаканы, и веселая пирушка на встрече служивого началась, как ей положено.

Поздно улеглись спать после гулянки. Когда Егор, спавший на полу рядом с Ермохой, проснулся, за окнами еще темнела ночь. А в избе уже топилась печь, Платоновна пекла колоба. Ермохи в избе не было. Егор, зевая и потягиваясь, сел на постели.

— А где дядя Ермоха?

— Проруби чистит на Ингоде.

— И каждое утро подымается в эдакую рань?

— А как же, коней-то рано гоняют поить. Кому в лес ехать, кому на сено.

— Да-а, веселая работенка. Сколь же ему платят за это?

— По пятнадцать копеек со скотины и с коней!

— За всю зиму? Не густо!

— Ну, ишо четверо мягких.

— Хлеба, значит, печеного. Он что же, сам его должен собирать?

— Сам, запрягет коня в сани… короб на них поставит и едет по селу.

Ловко орудуя сковородником, Платоновна снимает колоб со сковороды, наливает на нее тесто и в печь. Ей и с сыном-то поговорить хочется. И надо колобов успеть напечь, пока не протопилась печка.

Вскоре появился Ермоха. От шубы его и унтов в избе потянуло холодом.

— Мороз седни ядреный, — ворчал он, обрывая с бороды льдинки. — Копотит так, что и улицы не видать.

— Замерз, дядя Ермоха?

— Здорово живем! Я што, урод? Али лодырь какой, чтобы на работе мерзнуть?

Чай пили при свете топившейся печки. После завтрака Ермоха, раскурив трубку, подсел к Егору.

— Конь у тебя важнецкий, — заговорил он, попыхивая табачным дымом: — Адали тот первый твой, Гнедко.

— Конь добрый.

— Спросить тебя хочу. Оно вроде и неудобно, да ничего не поделаешь, надо.

— Чего такое?

— Третьи сани надо оборудовать. А то коней у нас три теперь, а саней двое! Полозья у меня есть, копылья с осени посадил, хочу затащить все ото в избу севодни, вязья в печке распарить и обогнуть. Оно и тесновато в избе-то, но управимся. Хомут, седелку, это я выпрошу у Демида на время. И завтра на трех поеду. Полным хозяином, душа радуется!

— В лес-то я теперь буду ездить, дядя Ермоха. Докуда тебе в полный гуж-то робить. Поработал свою долюшку, хватит, отдыхай теперь да около дому что-нибудь потихоньку поделывай, по-стариковски.

— Ты меня в старики не записывай, — обиделся Ермоха и с таким усердием принялся выколачивать трубку о подоконник, словно гвоздь ею вколачивал. — Рано мне ишо на гобчике отлеживаться. Пока руки-ноги гнутся, работать буду, и ты меня не уговаривай.

— Дядя Ермоха, я тебе же лучше хочу.

— А того ты не подумал, поехать на своих конях да для себя! Радость-то для меня какая! Всю жизнь на чужого дядю робил. А нынче хозяином стал, слободным человеком! Эх, Егор, Егор, как ты этого не поймешь.

— Так вить мне-то стыдно будет, ты в лес поедешь, а я дома околачиваться буду. Это как?

— Тебе и дома делов хватит. Я так умишком своим соображаю, што тебя могут ишо и в управители поставить в рывкоме вашем. Да ты и так будешь туда вхожим и в членах состоять придется, вот и похлопочи там насчет семян, где-то надо их доставать. Поговори с атаманом теперешним. Как тут быть, где их взять? Постарайся для миру, ну и о себе не забывай. Семена позарез нужны. Я уж приготовил земли, десятину из залежи распахал, с Иваном Митричем спарился. И пар двойной есть приготовленный. Тройку лошадей имеем, шутейное дело! Соху я приобрел деревянную, бороны будут, чего ишо надо? Железа вот нету на зубья ко второй бороне, может, достанешь где?

— Достанем.

— Тогда только за семенами и дело.

Слушает Егор старика, и душа замирает от радости. И мысленно он представляет себе, как поедет на пашню, на свою пашню, первый раз в жизни! Как пойдет за сохой и как будет вспарывать ею податливую землю, а чапыги будут подрыгивать у него в руках. Впереди на пристяжном коне — сын его, Гошка. И как поедут они с пашни в субботу домой, где ждет их семья. Настя приедет к тому времени, обязательно приедет.

— Да ты спишь, што ли? — толкает его в бок локтем Ермоха. — Чудак-человек, ему про бревна толкую, а он и не слушает? Чего размечтался-то? Все, поди, Настя на уме?

— Нет, дядя Ермоха. — Очнувшись от радужных мыслей, Егор видит, что в заснеженные окна избы пробивается рассвет. Платоновна клюкой в печи загребает угли в загнетку, в избе полусумрак, но огня не зажигают, ни к чему зря керосин жечь. Смущенно улыбаясь, Егор спрашивает, о каких бревнах шел разговор.

— Обыкновенные бревна — на дом. Я уж десятка два свалил летось, ошкурил, надо вывезти их. А как отсеемся весной, ишо заготовим, чтобы на будущий год дом начать строить. Да не какую-нибудь хибару, а настоящий дом, пятистенный.

— Э-э, дядя Ермоха, хоть бы избу построить побольше этой, и ладно. А там, гляди, и амбар потребуется.

— Обязательно. Хлеб-то родится, куда-то надо его ссыпать.

— Так што поживем пока и в этой избе, — заключает Егор. — Тесновато, правда, но ничего, было бы тепло да не угарно.

— Оно конешно. Не взяла бы лихота, не возьмет теснота, — соглашается Ермоха. — А Настя приедет, ишо теснее будет? Не-ет, што ты там ни говори, а новый дом строить надо обязательно.

ГЛАВА XVI

В сельревком Егор пришел на следующий день утром. Он слышал, что под ревком заняли дом купца Хромова, бежавшего вместе с семьей за границу. Теперь над крышей дома трепыхался алый флаг с синим квадратом в левом углу и тремя красными буквами на нем "ДВР". Рядом с большим домом стоял другой — поменьше (в нем раньше у купца был магазин). Теперь он был наглухо заколочен досками.

Страшное запустение кинулось Егору в глаза, когда он, поднявшись на высокое крыльцо дома, окинул взглядом бывшую купеческую усадьбу: полуразрушенные скотные стайки, дворы, одиноко торчала баня без крыши и без двери. В ограде сохранились два амбара, завозня, в которой у хозяина хранились выездные брички, кошевки, новые колеса, сбруя и многое другое. Ничего из этого имущества уже не было, от сарая осталось лишь несколько нижних бревен, возле него вросла в землю жнейка самосброска, без колес, без всего, что было у нее железного. Егор только головой покачал при виде всего этого и потянул на себя входную дверь.