Вначале мне было весело и любопытно – из пекла, из полного отстоя я попал в сказку. Все вокруг казалось заколдованным и таинственным. Конечно, Свирид был вещью в себе, да и я, пожалуй, тоже. Он не склонен был распространяться о своей жизни больше, чем считал необходимым. Я тоже не особо желал впускать в свой загубленный, изгаженный внутренний мир кого-либо. Я от него зависел – я был частью персонала, нанятый слуга. Он неизменно сохранял выверенную дистанцию между нами. Обещанных тренировок персонала не было, зато Свирид сам старательно занялся своим здоровьем. Он ненавязчиво привлек меня для планомерной, неизнурительной тренировки. Видя, какой слабый у него удар и как неповоротливо дряхлеющее тело, я как-то спросил: зачем ему тренировки, ведь он окружен целой ордой преданных людей? Он мгновенно разгадал истинный смысл вопроса и выпрямился.

– Ты, конечно, подумал: зачем такому тщедушному дохляку удары? Не отпирайся, я тебе отвечу. Я привык довольствоваться малым, не распылять энергию попусту. Я сконцентрируюсь, когда пойдет речь о жизни и смерти. – Он смахнул пот со лба, а я тотчас вспомнил его секундное противостояние с Макинтошем. – Да, воры живут сегодняшним днем, думая, что надо решать проблемы по мере их поступления. Это ошибочно и ведет прямехонько в тюрьму.

– Но разве воры не этого хотят? Когда вор не ворует про запас и отказывается от собственности, разве он не демонстрирует ожидание тюрьмы? Это что – новая формула?

Свирид стал снимать перчатки, давая понять, что продолжения тренировки не будет. За его внешне спокойным видом угадывались строптивость и хорошо сдерживаемая свирепость.

– Нужно чувствовать время – оно поменялось. Если путёвые жили так десять-двадцать лет назад, то не значит, что это правильно сегодня. Нынче в моде конкретика – умение делать деньги. – Это был уже рачительный бизнесмен. Наверное, я был не первым человеком, заговорившим о его новом положении и богатстве; он воспринял это как упрек. – Я поддерживаю людей больше, чем кто-либо другой. Но вовсе не думаю, будто хороший вор тот, который сидит.

Я понял, что «люди» – это братва, и кивнул ему, что разделяю такое мнение. Но он уже махнул рукой и направился в душ.

«Уж не думаешь ли ты, будто от прежней жизни можно откупиться? – Я не без злорадства подумал о Свириде как о навечно заклейменном. Но тут же спросил себя: – А ведь ты сам тоже с клеймом? И где гарантия, что работа со Свиридом не является как раз дорогой в зону?»

Первые несколько месяцев новая жизнь казалась праздником; она сводила меня с ума неиссякаемым, расслабляющим благосостоянием. Я изучал все уголки преимущественно пустого жилища и даже недоумевал: зачем это я понадобился этому выдающемуся шулеру? Главарь бандитской артели снабдил меня сотовым телефоном и показал тайник, где можно было при необходимости взять деньги. В одной пачке лежали украинские, в другой американские купюры. Свирид прямо сказал, что если мне нужна будет девица, я могу не стесняться и вызвать по телефону. С тревогой глядя на стопки денег и на аппарат мобильной связи – в то время редкий предмет роскоши, – я много раз задавал себе вопросы без ответов. Не сон ли это? Ведь так не бывает, чтобы просто пользоваться всеми благами цивилизации, ничего не делая взамен?

Работа появлялась время от времени. С некоторых пор я стал сопровождать босса, дивясь, как легко управлять «мерседесом» и как расступаются перед ним другие автомобили. Наконец, высшим уровнем доверия стал выход с командором в так называемое высшее общество. Там, среди чванливых банкиров в очках с золотой оправой и крупных акул промышленного бизнеса, щеголявших рассказами о сделках, он перевоплощался, становясь лощеным Петром Юрьевичем. И, невольно наблюдая за ним издали, я не мог понять, где же его истинное лицо. С братвой он выглядел своим, мгновенно дичающим хищником. Но и с денежными воротилами он чувствовал себя на короткой ноге, почти мгновенно определяя приятную тему для непринужденной беседы. Меня же в такие дни мучили противоречивые переживания, ибо я не мог разобраться, какому богу я поклоняюсь и к какой вере принадлежу. От воров меня по-прежнему воротило, а когда я оказывался вблизи богачей, мне слишком сильно сдавливал горло галстук. Я не мог стать собой ни в одной точке планеты, что-то перевернулось во мне. В тюрьму посадили одну личность, из нее вышла совсем другая. Я стал человеком без имени, тенью, просто громилой, клыкастым цепным псом при хозяине. Там, в колонии, была хоть надежда выйти на волю. После нее стал жить ожиданием, что вот-вот заработаю достаточно денег, и тогда все изменится. Но держало возле Свирида меня совсем другое – я не мог бы найти себе применения. Что я, в сущности, умел делать? Убивать и калечить от имени государства? Готовить бойцов, подобных себе? Все верно, и если так, то возле щедрого и великодушного крупнокалиберного игрока мне и место. Вся моя жизнь превратилась в чудовищный анабиоз, серию фантастических картинок, которые я высматривал в непроглядном тумане бытия.

Я жаждал увидеть дочь. Не проходило дня, чтобы я не подумал о ней, вынашивая мечты и выращивая иллюзии. Только через пять месяцев, когда внутреннее напряжение стало сжигать меня, я решился поговорить об этом со своим боссом. Свирид вскинул брови и строго взглянул на меня.

– Но ты ведь говорил, что у тебя никого нет из родных? – сказал он, и в интонации я почувствовал упрек.

– Девочка родилась, когда я уже сидел, и я ни разу ее не видел. Я намеревался вычеркнуть ее из своей жизни, чтобы не бросать тень на ее судьбу, но я не могу, не в силах этого сделать… – Я не просил его, просто рассказывал о своем состоянии.

– Хорошо. – Свирид немного смягчился. – Мы поедем вместе. Ты знаешь, куда ехать?

– Ммм… нет пока. Но я знаю, что сестра жены жила в Буче, тут совсем недалеко. И знаю, что она работала в салоне красоты косметологом…

Он недовольно перебил меня:

– Николай поищет ее, и если она действительно работает под Киевом, мы навестим твою родственницу.

Свирид сдержал слово, и через неделю мы сидели в маленьком открытом ресторанчике с Тамарой, сестрой единственной женщины, которую я любил. Над нами раскачивались дубы, то и дело роняя желуди, и от их гулких ударов по крыше создавалось впечатление, будто это выстрелы, и все пули предназначались мне. Я смотрел на нее и угадывал знакомые черты: такие же блестящие черные волосы цвета вороньего крыла, такая же короткая стрижка и такие же черные глаза. Только в глазах сестры застыло выражение скорби, сожаления и непонимания. Некоторое время я разглядывал ее, а она меня.

– Ты стал колючим, – сказала она, не меняя выражения лица, – как проволка.

– Место моего досуга не способствует появлению нежности, – как фехтовальщик, выпадом на выпад, ответил я.

Мы говорили недолго, наконец она сказала:

– Девочку удочерила пара из Канады…

Когда она произнесла эту фразу, меня будто финкой полоснули по глазам. И я долго не мог понять смысла этих простых слов, как будто кровь заливала глаза.

– Как эти люди нашли ее?

– Это украинцы, мои хорошие знакомые, очень толковая и перспективная семья… Он продвинутый айтишник, она замечательный лингвист. Бог их обделил детьми, но, поверь, девочке будет лучше с ними. Получит хорошее образование, будет жить достойно, не то, что тут. Они уехали в Канаду три года назад, получив гринкард…

По мере того как она говорила, маленький родной человечек, существующий где-то в окрестностях бытия, – все, чем я жил последние месяцы, – стал медленно и неумолимо удаляться куда-то в бездонные глубины космической Вселенной, превращаясь в далекую, недостижимую точку. Чей-то суровый голос произнес мне в самое ухо: «Ты больше никогда не увидишь своего ребенка – ты просто ему не нужен». Ощутив неимоверную слабость в теле, холод в конечностях, я отвернулся, раздавленный своей беспомощностью и осознанием убогости собственного существования.

После этой встречи мной овладела беспредельная апатия – все потеряло смысл. На меня опустились сумерки, и я жил по инерции. Я даже не пытался звонить Тамаре или связаться с кем-нибудь из людей, которых знал прежде. «Так надо, – убеждал я себя, все чаще обращаясь к бутылке для анестезии парализованного сознания. – Ты это заслужил. Каждый получает то, что посеет». Существование стало еще хуже, чем в заключении. Тут, у Свирида, я размяк, стал себе ненавистен.