И тогда, в большинстве случаев, первого мы восхваляем, говоря о красоте душевной, а второго мы корим за несоответствие определенным стандартам. Только, если вдуматься, если разобраться, разве оно верно? Всем нашим симпатиям и антипатиям причиной становится не субъект внимания, а наша собственная родная личность. С каждым новым испытанием госпожи Судьбы мы покрываемся трещинками, иногда теряем целые кусочки себя. И находим мы всегда того, кто способен починить нас, стереть нашу боль и наши раны. Пусть не все, пусть лишь на время, но именно этих людей мы в итоге привечаем. И по той же причине они в ответ привечают нас. А те, кто по неосторожности или по собственным ранам посыпают нас солью, конечно, всегда вызывают только самые негативные эмоции.

Не знаю, можно ли назвать это любовью, и существует ли единое понятие любви, вообще. У каждого человека свои раны и понятие любви тоже складывается свое. Так приземлено, так непоэтично, но так поразительно сложно и неповторимо. Тонкий, хрупкий механизм, созданный матушкой природой. Сколько было, есть и будет людей, столько было, есть и будет историй любви, ведь даже двое в паре никогда не любят друг друга одинаково, у каждого свои эмоции, свое восприятие, своя правда.

Во всех этих жизненных романах мне нравятся пары, что доживают до глубокой старости рука об руку. Видеть друг друга из года в год и не уставать, узнавать все недостатки и слабости друг друга и не разочаровываться, прощать ошибки, понимать страхи, не предавать, не упрекать — вот то прекрасное и вечное, что мы ищем. Им по семьдесят, за плечами пятьдесят лет совместной жизни, а они идут по улице за ручку и иногда нежно поглядывают друг на друга, подслеповато щурясь. Разве бывает что-то более романтичное и захватывающее?

И разве бывает что-то более редкое?

От последней мысли мне всегда жутко. Насколько мы сложные, насколько разные, что не можем найти свою истинную половину в этом мире.

— Я так подозреваю, ты склонна к философии.

— Что? — вынырнула я из своих раздумий.

— Говорю, ешь, остынет, — Свет смотрел на меня с ласковой насмешкой. — О чем задумалась?

Как-то по девичьи покраснела я и приступила к ужину. Фокус с игнорированием неудобного вопроса не прошел.

— Не отвертишься. О чем думала?

— О Ромео и Джульетте.

Теперь Свет смотрел удивленно.

— Любимое произведение?

— Не очень. Не о любви история, а о глупых родителях. Не обращай внимания. Просто на ум пришло… По работе, — изобрела я лихое оправдание и тут же перешла в нападение. — Читал?

Обычно люди, стесняются говорить о классике, которая им не понравилась или которую не возникло желания читать. С детства нам внушают: прочитал список — воспитанный людь, не прочитал — не воспитанный. Как не читал? Это же классика! Как не понравилось? Это же классика! Но мой Ромео оказался мужчиной крайне честным и без комплексов.

— Не-а, — покачал он отрицательно головой и бесстыжих синих глаз не отвел.

Я сначала опешила, потом рассмеялась:

— А что читал?

— Тома Сойера перечитывал и Финна.

Ну, да. Логично. Разве станет хулиган читать про Ромео? Он перечитает про такого же хулигана, как он сам.

— Позволю себе предположение… Джером К. Джером?

— Есть.

— Ильф и Петров?

— Не раз.

— Стальная крыса? — выдала я экспериментальное направление, исходя из предыдущих предпочтений.

— Грешен, — заулыбался Свет, и тут же добавил, — но к фантастике равнодушен.

— А к фэнтези?

Мне нравилась та легкость, с какой он понимал меня. Знакомы всего ничего, а ощущение, словно всю жизнь знаю. Ни разу такого не испытывала.

— Похоже, что уже нет.

От смущения я сместила взгляд на Тёма, что умудрялся и есть, и лазить в моем телефонном аппарате одновременно.

— Она из роддома вернулась чужая, — начал Свет неожиданно. — За ним не следила совсем, забывала кормить, переодевать, книги читала одну за другой и, собственно все. Я с работы возвращался, мы ссорились.

Я как уставилась на него с начала краткой исповеди, так и не моргала. Не дышала и не шевелилась. Тут мало вникнуть в суть сказанного, тут еще и проанализировать надо, и разумную ответную реакцию выдать, а в такие мгновения за мимикой перестаешь следить непроизвольно.

— Через тройку месяцев ушла, — добавил равнодушно Свет.

При этом выражение лица у него было потерянное и виноватое. Он словно мне в каком-то жутком грехе каялся. В виски, спину и руки холодом отдало от его признания. Тёмыч ухом не повел, он отца и не услышал — слишком занят в своем обособленном мире, чтоб отвлекаться на внешний. Зато я вся обратилась в слух.

— Отвечать не обязательно. Я ни о чем по сути…

Это мой Том Сойер произнес уже поспешно. Вроде, как сказал лишнего и теперь страшится, жалеет, что сказал.

Всего полдня спустя, мне шагать над пропастью снова. Дойду или не дойду? Будем пытаться рассуждать дальновидно и благоразумно. Любые комментарии относительно его заявления будут неуместны — раз. Ответить обязательно надо — два. Ответить не что-то отвлеченное, а что-то отвлекающее его от боли — три.

— Младшего человека в сауне греть будем?

— Будем, — расслабился Свет.

Дошла. Снова. Сия расщелина невелика была, но она только первая из целой череды. С темой матери Тёма мне повозиться предстоит немало. В прошлом, к печали своей, я уже сталкивалась с послеродовой депрессией. Одна из тех вещей, которую врагу не пожелаешь. Страдает и сама мать, и малыш, и отец.

Зато теперь причину обрело странное презрение Пересвета к писателям любовного фронта в первое наше знакомство. Какие еще книги может запоем одну за другой читать женщина в состоянии душевного опустошения? Конечно, в преобладающем большинстве случаев — это дамские романы. У каждого свой наркотик, на краткий миг меняющий реальность на волшебный сон. Но даже сновидений должно быть в меру.

На начальном этапе я олицетворяла для Света все то, что разрушило его семью. Странно это. Огрызался он на меня, я считала его выпады глупостью, женоненавистничеством, издевалась и огрызалась в ответ. А в итоге, просто человек с глубокой болью в душе, которую я одним своим видом усугубляла. Что ж… Об ушедшем не жалеют. Старые ошибки исправляют, новые предотвращают — другого нам не дано.

Греть младшего в сауне было процессом забавным. Я еще ни разу с ребенком вот так не возилась. Ощущение странное. Я его, ощущение, признаться, не очень поняла, даже охарактеризовать не смогла. Никогда не обращала особого внимания, что у детей все такое маленькое. То есть ты живешь себе и знаешь, как само собой разумеющееся, что все у них мелкое. А тут я рассматривать начала. Ноготки на руках меньше копейки. Вроде ерунда. Но я ж как будто вселенную неизведанную открыла! Как говаривает мамочка, и смех, и грех.

Стою рядом с кроватью, его вытираю, он у меня с волос резинку сорвать пытается, и это завораживает. Сам процесс завораживает.

Я под гнетом новых открытий в парилку к Свету зашла, забралась на лавку и призадумалась. Великая мыслительница. Минут так на пять тягостного молчания призадумалась. Что молчание тягостное я, естественно, не ощущала, зато Свет прочувствовал в полной мере.

— Все сдаюсь! — выдернул он меня из размышлений.

— А?

— Можно, я тебя поцелую?

— В каком смысле? — не поняла я. Никто ведь не спрашивает разрешения поцеловать на полном серьезе, тем более Свет, тем более после того, что по ночам было. Наверняка, очередная шутка.

— В прямом.

Он встал напротив меня и наклонился, так что своим носом едва моего не коснулся.

Или правда спрашивает?

В глазах ни тени улыбки.

— Можно, — решилась я на серьезный ответ.

Свет удовлетворенно кивнул и чмокнул меня в нос.

— Блин, так и знала!

Даже не удивилась, честное слово. Я начинаю распознавать, когда мне предстоит не предугадать его действий.

Он сел совсем близко, обнял за плечи, прижал к себе и острый свой подбородок на макушку мне поставил. По факту, физически сидеть в парилке вот так — не райское удовольствие. Еще и голова у него тяжелая. Но по душевному состоянию — что-то поразительное. Это уже не просто доверие с его стороны, это эмоциональная самоотдача. Я на мгновение замерла, оценивая, тщательно анализируя происходящее, затем обняла его в ответ. Свет протяжно вздохнул и сменил подбородок на щеку. Теперь к моей маковке прижималось нечто мягкое.