Что за опасность, о которой напоминает тревожный звук, солдату никто не говорил, но он сам кое о чем догадался, услышав о случае, происшедшем еще до его приезда; и все-таки он знает меньше, чем ему хотелось бы знать при других обстоятельствах, и больше, чем ему следовало бы знать в такой обстановке, как сейчас. Он, например, точно знает — ему сказал один знакомый покойного Нолана, — что если б Нолан выжил, он никогда не имел бы детей, да что там дети — он вообще в этом смысле никуда бы не годился. Значит, если там что-то случится, то прежде всего страдает самое чувствительное место, а это, наверное, такой ужас, что даже не хочется расспрашивать подробнее… А все цветок — это он навел его на мысли об этом: и о бедном Нолане, и о том, какие тут бывают страсти, а заодно и о Санта-Фе и той девчонке. Говорят, один начальник, очень строгий насчет военной дисциплины, заявил, что Нолан, мол, получил по заслугам, потому что нарушил очень строгий приказ — остался в этом здании, когда все ушли, и самовольно затеял какой-то опыт, который ему вовсе не полагалось делать. Но солдат, глядя на цветок, жалеет беднягу Нолана и дорого бы дал, чтоб узнать, что происходит там внутри, где прерывистый звук вдруг переходит в скрежещущий, визгливый, непрерывный вой, такой громкий (солдат вдруг осознает это и, забыв о цветке, выпрямляется на стуле), какого он не слышал за все три месяца, что сидит тут возле двери.

Ему делается страшно от этого звука — мало ли что может случиться, хоть стены и толстые. Он встает со стула и отходит от двери, к самому краю узенького крылечка. Стоит, прислушиваясь, чего-то выжидая, и вдруг изнутри доносится вопль, перекрывающий громкий скрежет: «Лу-и-и-с!» И вслед за пронзительным, протяжным криком вдруг — треск, резкий, короткий, мгновенно потонувший в тишине, хлынувшей из дома, как волна. У солдата по всему телу пробегают мурашки, он пригнулся, втянул голову в плечи, крепко зажал руки между колен, как бы прикрывая себя; а в доме опять все тихо, стены стоят, как стояли, на крыльце пусто, цветы по краям поляны чуть колышет самый обыкновенный ветерок. И все-таки случилось что-то страшное, солдат знает это; только опасность пришла совсем не с той стороны, где стоит охрана, нелепая охрана.

Через какую-то долю секунды солдат бросается вперед — сказывается военная выучка — и настежь распахивает дверь. Здесь, в большой, заставленной приборами комнате, должны находиться семь человек, и все семеро налицо; взгляд солдата охватывает всех сразу, мозг регистрирует их присутствие, и солдат мгновенно чувствует облегчение, словно фея из детской книжки коснулась его своей палочкой. Но никто не шевелится, никто не обернулся к нему, все стоят неподвижно, будто играют в «оживающие статуи». Шесть человек, застывшие в разных местах комнаты, глядят на седьмого — это Луис Саксл, он у них за старшего. Саксл стоит дальше всех от двери, в нескольких шагах от большого стола; стол заставлен всякими научными приборами, а над ним — шкалы и циферблаты. Саксл стоит, опустив голову и вытянув перед собой руки, одна покрыта ладонью другой; он напоминает учителя, который вел урок и вдруг остановился, обдумывая, как лучше объяснить ученикам сложный вопрос. Никто не шевелится, и у солдата еще сильнее прежнего бегут по телу мурашки; ему кажется, будто вся комната дрожит, а в воздухе проносятся медленные вздохи, — слух подсказывает, что это тяжело дышат стоящие вокруг люди и он сам, но ему кажется, будто вздыхает воздух.

Наконец оцепенение нарушено. Саксл оборачивается. Он смотрит на всех по очереди и на солдата тоже, в глазах его задумчивость и больше, пожалуй, ничего. Он отворачивается от стола, делает шаг вперед и останавливается. Он говорит: «Я позвоню Чарли Педерсону», — и снова обводит всех взглядом.

Кто-то делает движение к телефону, но Саксл говорит, что позвонит сам. Он идет через всю комнату, он все еще держит руки перед собой, слегка отставив их от тела, и по пути к телефону говорит, глядя то на одного, то на другого:

— Попрошу его прислать за нами санитарную машину. Он не будет возражать. Самим добираться не стоит, это рискованно. Рвота может начаться немедленно. По-моему, почти все стояли достаточно далеко, кроме одного-двух. Мне помнится… Может, кого-нибудь сильно затошнит — иногда тошнота появляется очень скоро. Возможно, все мы будем чувствовать себя отлично, но лучше пусть нас подвезут, правда?

— Доктора Педерсона из больницы, — говорит он в трубку.

И обернувшись продолжает:

— Мы все отскочили назад, когда появилась вспышка. Хорошо бы уточнить, где кто в это время стоял. Постарайтесь припомнить, пожалуйста. Отметьте, какие предметы находились между вами и котлом. Вы, кажется, стояли позади меня, Уолтер?

Один из присутствующих кивает головой. Солдат переводит глаза с Саксла на него, потом опять на Саксла. Два-три дня тому назад солдат узнал, что Саксл — еврей, и поразился, до чего тот непохож на евреев, которых он встречал в своей жизни. Последние дни солдат при каждом удобном случае исподтишка разглядывал Саксла, как разглядывал цветок, и все больше удивлялся, потому что в лице Саксла не было ничего еврейского, кроме, пожалуй, блестящих глаз. Солдат и сейчас замечает, как блестят у Саксла глаза.

— Чарли? — говорит Саксл в трубку. — Хелло, Чарли! Говорит Луис Саксл. Чарли, у нас тут несчастный случай — облучение. Ничего не расплавилось и вообще ничего не произошло, но облучение довольно сильное. Появилась голубоватая вспышка.

Солдат стоит у порога, не зная, что делать. Саксл говорит по телефону недолго, потом идет к остальным, и они о чем-то совещаются, ходят взад и вперед, некоторые начинают чертить мелом на полу в разных местах грубые круги, квадраты, даже очертания ступней, но все держатся подальше от большого стола. Близко к столу никто не подходит. Солдат спрашивает, не надо ли ему что-нибудь сделать, но один из них говорит — нет, делать тут нечего, пусть лучше он станет снаружи и следит, чтоб сюда никто не входил.

— Нет, — оборачивается Саксл, не двигаясь с места. — Я хочу вызвать Дэйва Тила. Вы ведь знаете его? — спрашивает он солдата, и солдат кивает.

— Я позвоню ему и расскажу, что случилось, — продолжает Саксл, ни к кому не обращаясь и снова подходя к телефону. — Он приедет и восстановит все, как было. Он снимет показания приборов. Страшно не хочется звать его сюда, но, может, он сумеет восстановить картину, может, он…

Солдат видит, что Саксл подходит чуть ближе к столу. Он поднимает голову — очевидно, смотрит на циферблаты приборов, что висят над столом. Он берет маленькую металлическую плашку из кучи плашек, лежащих на другом столе поменьше, и, пристально разглядывая, медленно вертит ее в пальцах. Солдат замечает, что другие бросили свое дело и не сводят глаз с Саксла. Саксл кладет плашку обратно, опять рассматривает циферблаты счетчиков, потом слегка подымает руки и глядит на них. Так он и стоит, а в это время откуда-то издали доносится глухое рычанье санитарной машины, то обрывающееся при переключении скоростей, то возникающее снова, уже на более высокой ноте.

Солдату не терпится узнать, что произошло и что будет дальше, но он не может придумать, как спросить, а главное, понимает, что сейчас не время спрашивать. Все же он не в силах удержаться. Люди один за другим выходят из дома на крыльцо, потом спускаются по ступенькам на поляну, куда въезжает санитарная машина. Солдат трогает за плечо человека, идущего позади всех, делает неопределенный жест и бормочет что-то нечленораздельное, но на лице его написано такое откровенное любопытство, что человек, не дожидаясь вопроса, говорит:

— Я сам толком ничего не знаю, кроме того, что он потерял управление, — человек смотрит на солдата удивленным взглядом. — А почему, понятия не имею.

Солдат видит с крыльца, как люди входят в санитарную машину, как машина делает на поляне разворот. Джипы и военные автомобили — их четыре штуки — стоят где попало, по всей поляне, и мешают водителю развернуть длинную санитарную машину. Водитель задевает один из джипов, до ушей солдата доносится ругательство. Потом водитель дает задний ход, медленно и осторожно лавирует между двумя машинами и продвигается к самому краю поляны; теперь путь свободен, и машина, пересекая поляну, выезжает на дорогу, идущую между деревьями в гору; еще секунда, и санитарная машина исчезает среди деревьев.