Уже второй вопрос она ему задает, а он все не отвечает. Не отвечает, потому что сам не знает, чего хочет. И, не отвечая на ее вопросы, сидит молча и медленно вертит в руках стакан. Он чувствует на себе взгляд Терезы. И ощущает в ней перемену: пока она говорила, она вся подалась к нему, придвинулась совсем близко, а теперь ее мышцы ослабли и она откинулась на спинку стула, все еще не спуская с него глаз. Но ведь сегодня он одержал победу, он молод, завтра он едет домой, всем существом он ощущает неповторимость этого вечера, и его неодолимо влечет к Терезе; и все это мешает ему говорить, ибо он сам толком не знает, чего хочет, он лишь ничего не хочет утратить — и ему совестно и своей жадности, и своей нерешительности.

Пытаясь понять его молчание, Тереза отчасти угадала это. И потянулась было к нему, чтобы коснуться его руки и снова спросить о том же, но уже другими словами, на которые проще ответить. Но тотчас отдернула руку. Он сидит с таким напряженным лицом, надувшись, как ребенок, а я буду утешать его, точно маленького? И это мой возлюбленный, с ним я проведу сегодня ночь? Смешно, и трогательно, и зло берет.

И они сидят за столиком. В комнате душно, кожа вся покрылась испариной, от шума, доносящегося из сада, от разговоров, от радио у обоих гудит в ушах.

Эта нелепая пауза была не так уж длинна, как им обоим казалось, но и не так коротка — минуты две, три. Потом Луис решительно отодвинул стакан.

— Я… — начал он, пристально глядя на руку Терезы, куда-то повыше локтя, — я боюсь прощальных вечеров. Не могу тебе сказать, чего мне хочется, сам не знаю. Сегодня я боюсь тебя… и себя… и того, что будет утром…

Он покачал головой и, помолчав минуту, продолжал:

— Я веду себя как дурак, двух слов связать не могу. Но я буду вести себя лучше, когда мы останемся одни, обещаю тебе. — Он с улыбкой посмотрел ей прямо в глаза. — Обещаю тебе, хотя мужчины слабы, а женщины…

Как трудно ему выговорить простые слова, подумалось ей. Но она думала об этом не впервые, уже привыкла к этой мысли… во всяком случае, она почти всегда знает, что он чувствует и чего не умеет сказать! Сегодня она не так в этом уверена, но ведь сегодня она не уверена и в себе самой. Что такое прощальный вечер? Слезы, рыдания, исступление и опустошенность — или умолчание, сдержанность, ради того, чтобы не сразу начались слезы и все остальное.

В саду теперь остались четверо. Говорил молодой человек — вернее, он поучал. Он рассуждал о силе, о добродетели, о германском гении, о евреях и поляках, о Версальском договоре, о том, что кое-кто из окружения Гитлера действительно впадает в крайности, и, наконец, о том, что сам Гитлер, несомненно, избранник судьбы.

— Я не раз замечал, что такие избранники редко внушают людям добрые чувства, — заявил он. — То есть в том смысле, что все мы относимся к ним недружелюбно, будто они не такие же люди, как наши приятели и соседи, да и как мы сами, ну, и тому подобное. По крайней мере, это верно в отношении большинства, которое наблюдает такого избранника со стороны, знает о нем и его делах только понаслышке или по газетам. Что им призвание такого человека, — то есть, конечно, если они не получают при этом никакой личной выгоды. А потому… Разумеется, для немцев все это по-другому. Гитлер — избранник судьбы. Кто может в этом сомневаться? И немцы преклоняются перед ним, во всяком случае, большинство немцев. У меня лично, — он бросил взгляд на толстяка, — поскольку я не немец, нет никаких чувств к Гитлеру, совершенно никаких, но я понимаю, что он — избранная натура, а это, как ни говорите, не может не вызывать уважения. Разве я неправ?.

Толстяк заерзал на своем стуле.

— Все это больно хитро, на мой взгляд, — проворчал он. — Газетная болтовня, только и всего. Гитлер, может, и избранный, как вы выражаетесь, но только он — избранный сукин сын, так это один черт.

— Наверно, англичане говорили то же самое про Вашингтона.

— Ну, ну, бросьте! Еще чего — сравнивать Гитлера с Вашингтонам!

— Да не в том дело. Издалека, да еще во времена больших потрясений всякого вождя можно изобразить в ложном свете. Это еще не значит, что все они одинаковы.

Толстяк вздохнул: тебя, мол, не переспоришь. Этот молодой человек в начале вечера почему-то ни слова не вымолвил, но стоило ему раскрыть рот — и оказалось, что это настоящая говорильная машина. Всем прочим оставалось только слушать его да задавать вопросы или вставлять что-нибудь вроде: «Одну минуту…» — или: «Но вы забываете…» Что касается высокого, он в душе соглашался со многим из того, что доказывал молодой человек, — но уж очень он рубит сплеча, очень уж распинается… Высокий считал, что молодой человек чересчур резок.

Итак, он с пренебрежительной усмешкой смотрел на толстяка, но не находил что сказать — и вообще все это не доставляло ему удовольствия. Он бросил взгляд на дверь столовой. На пороге стоял Бисканти; Луис Саксл и его спутница подошли к нему и, видимо, прощались. В эту самую минуту Луис посмотрел в садик и встретил взгляд высокого. Они, собственно, не были знакомы, но нередко встречались за обедом и всякий раз обменивались несколькими словами. Луис издали помахал ему рукой, кивнул и толстяку и его соседке — с ними он тоже часто встречался здесь. И тут высокого словно что-то толкнуло, и у него вырвались необдуманные слова:

— Эй, Саксл, — окликнул он, вставая из-за стола, — идите-ка сюда! У нас тут объявился настоящий наци и такого наговорил… Идите сюда. Вы ведь еврей? Вот потолкуйте с ним.

Не успев договорить, он уже устыдился своей выходки. Потом подумал: Саксл — еврей, то, что я сказал, вполне разумно, я только не совсем удачно выразился. Но вдруг его снова обожгло стыдом, и он виновато посмотрел на тех троих у порога. Позади него раздался голос молодого человека:

— Не к чему обсуждать это с евреем.

Высокий не обернулся, он по-прежнему стоял у своего столика. Несколько мгновений слышно было одно только радио; все застыли, никто не двигался, только Тереза стиснула руки, живые глазки толстяка перебегали с одного лица на другое, а его спутница опустила голову. Луис Саксл не шевельнулся. Спокойно, почти задумчиво он смотрел на молодого человека, и тот тоже молча смотрел на него.

«И зачем только я это сказал, не надо было так говорить», — твердил себе высокий. А толстяк думал: «И черт его дернул выскочить… а все-таки, мне кажется, есть тут доля правды». В Бисканти закипала ярость, и он еще не нашел слов, чтобы дать ей выход, а Тереза была не в силах вымолвить ни слова, ее переполняли волнение, ненависть, любовь.

Луис быстро взглянул на Терезу, на Бисканти и подавил вздох. Молодой человек, в сущности, говорил без особой враждебности, и голос его прозвучал почти бесстрастно. Таким рассудительным тоном обычно утверждают истину или устанавливают исторический факт. Вот это-то и главное: в этих людях нет живой, личной злобы, в них вообще нет ни намека на живое, личное чувство. Заметил ли это кто-нибудь? — думал Луис. Понял ли кто-нибудь, что это — квинтэссенция происходящего, того, что настигает тебя и за морями и океанами? В нем вспыхнуло желание объяснить это всем и каждому, но не менее сильно было и желание сказать им, чтобы они забыли этот разговор.

Прошли секунды — восемь или, может быть, десять, но это очень долго, когда несколько человек не в силах прервать молчание, — и все эти долгие секунды Луис смотрел на молодого человека, по крайней мере, не отводил глаз. Тот тоже смотрел на Луиса, и лицо его ничего не выражало, как будто он давным-давно ни о чем не думал и ни слова не говорил.

Внезапно молчанию настал конец: ярость Бисканти вырвалась наружу. Он сошел по двум ступенькам, ведущим в сад, и обратился к молодому человеку:

— Уходите отсюда. Вставайте из-за стола и уходите. Прошу.

Молодой человек вскинулся было…

— Вам не следовало так говорить, — с упреком начал Бисканти, и вдруг громовым голосом: — Вон отсюда!

Луис тоже спустился в сад, предостерегающе протянул руку. Лица у всех стали испуганные. Бисканти, ни на кого не обращая внимания, глядя только на молодого человека, у которого теперь лицо было такое же испуганное, как у остальных, двинулся к нему. Тот поднялся и медленно попятился за столик. Бисканти наступал: он протянул руки и взял молодого человека за плечи. Тот запротестовал, но вяло и безуспешно. Попробовал вырваться, но хватка у Бисканти была железная. По-бычьи наклонив огромную голову, Бисканти повел перед собой пленника к дверям.