Так мы плели и плели циновку, пока я…»

Бетси остановилась и подняла глаза; Луис одобрительно кивнул головой.

— Разве это не чудесно?! — воскликнул он все с тем же сдержанным волнением в голосе. — Дали бы мне подольше побыть с Бетси и «Моби Диком» — и все было бы в порядке. Кровь, вечно кровь! Оставьте мне хоть немного крови, чтоб я мог дослушать. Кровь и лед. У нас еще четыреста страниц впереди.

— Мне это нравится, — правда, книгу я не читал, — но меня удивляет, что вы находите это чудесным, — сказал Педерсон; ему хотелось попасть в тон Луису, но он и в самом деле был удивлен. — По-моему, физику такие вещи должны казаться… как бы это сказать… чересчур детскими, что ли… хотя нет, — вернее, слишком романтичными и мистическими.

— Смотря какому физику! — воскликнул Луис. — Во что только физики не верят! Самое прекрасное, что нам дано испытать, — это мистический трепет, истинное начало настоящего искусства и науки. Так думает Эйнштейн! Он очутился в полном одиночестве, все физики отдалились от него, а ведь от него можно услышать такие замечательные вещи! Да, конечно, ткацкий станок Мелвилла — мистика, но тут что-то верно угадано. Образ предельно лаконичен, как все доброкачественные физические теории. В нем есть высокая художественность, как в волновой механике. Он плод живого воображения, но таковы должны быть и законы естествознания. «Случай управляет и тем и другим попеременно и, как удар меча, по-своему определяет лицо событий»… Глубокая истина, подтвержденная наблюдениями… Велика ли доза, Чарли?

Педерсон стоял в ногах кровати и смотрел на температурный лист, приколотый под часами, которые повесила там Бетси. Слушая Луиса и глядя на лист, он, очевидно под влиянием Мелвилла, тоже ушел в свой невидимый внутренний мир и не сразу понял, о чем говорит Луис.

— Какая доза? — спросил он, глядя на запись, сделанную около часа назад; после четырех часов дня температура поднялась на три десятых.

— Доза общего ионизирующего облучения с учетом нейтронов, — сказал Луис.

Педерсон взглянул на него пристально и пытливо. На лице Луиса было насмешливое, но почти веселое выражение.

— Вряд ли кому-нибудь известно, а мне — меньше всех, — пожал плечами Педерсон и перевел взгляд на листок. Там он нашел кое-какие указания: часов в шесть на большом пальце и на ладони левой руки прорвались два волдыря или водяных пузырика; Педерсону надлежало последить, чтобы не возникла инфекция, чтобы сестра промыла вокруг ранок, и так далее. Он снова взглянул на Луиса.

— Главные авторитеты в этом деле — Висла и Дэвид Тил. Что они говорят? — нарочито небрежным тоном спросил он и сделал знак Бетси; та быстро встала со стула, и оба подошли к лотку, где лежала левая рука Луиса.

— Лгут, конечно. То есть, ничего не говорят, а это и есть ложь. Больному не принято говорить правду. Вы это знаете, Чарли.

Став по обе стороны лотка, Педерсон и Бетси медленно снимали полотенца, горкой покрывавшие лед и лежащую в нем руку.

— Ну, значит они и мне лгут, — отозвался Педерсон, не поднимая головы. — Как эта рука, Луис? Боли не беспокоят?

— Ни капельки.

Несколько минут все трое молчали. Бетси зажгла большую яркую лампу, которую утром принес фотограф и оставил в углу, возле кровати. Она наклонила рефлектор так, чтобы свет не бил Луису в лицо, и край светлого желтого круга лег на самую середину кровати. А затем Бетси снова принялась помогать Педерсону, стала по другую сторону лотка, и руки их задвигались взад и вперед, по очереди снимая полотенца, лежавшие крест-накрест в несколько слоев. Лоток слегка покачивался от этих движений, тихо и ритмично шелестели плававшие в воде куски льда; это был единственный звук в тишине палаты, и только временами где-то за дверью, в коридоре или в одной из соседних палат, слышался приглушенный говор.

Рука, извлеченная из-под полотенец, была синеватого цвета и вздулась; опухоль поднималась вверх по предплечью, где кожа принимала восковой оттенок, лопнувшая кожица на волдырях омертвела по краям, а внутри скопилась желтоватая жидкость.

Луис взглянул на лоток и перекатил голову по подушке направо к окну.

— Знаете, кто вы, доктор Ч. Педерсон? — заговорил он, и хотя с лица его исчезло почти всякое выражение, в голосе по-прежнему звучали насмешливые нотки. — Вы то, что мы, философы-натуралисты, называем доктринером или однобоким дилетантом; вы уверены, что все физики отлиты по одному шаблону, что все мы одинаковы, но среди прочих людей стоим особняком; мы призваны свершать какие-то непостижимые дела, несомненно подозрительного свойства, и нас никак не следует смешивать с прочими людьми. Если я цитирую Шрёдингера либо Де Бройля, да еще с формулами, то на доктринера-дилетанта это производит внушительное впечатление, и он вполне мною доволен. Но если я вздумаю цитировать Мелвилла, он начинает беспокоиться. «Что с вами? — спрашивает он. — Может, вы нуждаетесь в отдыхе?» Или приходит к мысли, что я его морочу и что на самом деле никакой я не физик.

Педерсон и Бетси, занятые осмотром изуродованной руки, невольно засмеялись.

— Но разве у физика нет глаз? Разве он лишен чувств и страстей? Разве он питается, болеет и лечится не тем же, что и другие? Если вы даете нам яду, разве мы не умираем?

— Впрочем, не стоит вдаваться в тонкости, — продолжал Луис и, слегка выгнув шею, повернул к ним голову, потом скользнул взглядом вдоль своего укрытого простынями тела. — Конечно, когда ты чем-то занят, не надо оглядываться на Квикега, который так равнодушно созерцает волны. Меч, как бы его ни называть, — это другое дело, но Квикег слишком отвлекает внимание. Впрочем, от него никуда не денешься. Ты выбрасываешь его из головы, а он лезет обратно, и на все ему наплевать. Ты отводишь глаза в другую сторону, но тогда рискуешь сделать промах в своей работе. Единственный способ избавиться от Квикега — это лишить его человеческого облика, чтоб он перестал глазеть на волны — ведь потому-то он так и отвлекает внимание. Либо столкнуть за борт. Но тогда нужно, чтобы работу выполняли кнопки и автоматы, которые не глазеют на волны.

— Какую чушь вы заставляете меня нести! Это не к лицу и здоровому человеку, не говоря уж о больном. Бетси, вышвырните вон этого медведя. Все равно от него никакого толку.

Луис не ощущал прикосновений к своей левой руке и, мельком посмотрев на нее, больше не взглянул ни разу. Бетси ласково зашикала на него, он почувствовал, что его не слушают, и умолк, отвернувшись к окну, которое выходило на улицу.

Но Педерсон и Бетси управились очень быстро. Полотенца легли на место, и все стало, как прежде. Педерсон напомнил Луису, что время позднее, а сон для него очень важен. Луис возразил, что выспался днем. Вошла одна из ночных сестер; с присущей медицинским сестрам манерой делать из всего тайну она зашептала Педерсону, что в ординаторской его ждут врачи и они считают, что мистеру Сакслу необходимо как можно скорее предоставить полный покой. Луис, расслышав ее слова, возразил, что он устал от покоя. Бетси украдкой бросила на него тревожный взгляд — она вдруг уловила в его голосе капризную раздражительность, а это значило, что он устал гораздо больше, чем ему казалось. А Луис сердился про себя, поняв, что сегодня больше не будет чтения вслух, и раздумывал, не воспользоваться ли ему правами больного, несмотря на то, что Бетси явно еле держится на ногах. Он поглядел на ночную сестру, особу с тонким, пискливым голосом. Но пока он размышлял, как поступить, Педерсон вышел в коридор, поманив за собой Бетси. Оба исчезли за дверью, и даже их голоса уже не доносились в палату, а Луис угрюмо следил глазами за ночной сестрой, та что-то говорила, переставляла какие-то предметы по-своему, передвинула столик, у которого сидела Бетси, и захлопнула «Моби Дика».

Бедный Квикег, сказал про себя Луис.

В коридоре Педерсон вынул из кармана письмо и протянул Бетси.

— Кажется, это от той девушки, что приезжала к нему на прошлой неделе.

Бетси перевернула конверт обратной стороной.