— Читали отчеты Истменской компании?

Только вчера эта сенсационная новость появилась на первых страницах всех газет: исследования фирмы Истмен-Кодак показали, что спустя несколько дней после первого атомного взрыва радиоактивные частицы покрывали собой пространство, равное австралийскому материку; пленка в ящиках из плотного картона, в состав которого входит солома, оказалась засвеченной, благодаря радиоактивности соломы. Все читали об этом; некоторые опять покачали головой.

— Когда-нибудь… — начал кто-то и умолк.

Один из врачей сказал, что в Лос-Аламосе после первого взрыва творилось бог знает что. Он был тут еще в конце войны — его командировали выяснить опасность облучения при работе с некоторыми техническими установками; это было примерно за месяц до испытания бомбы в Аламогордо, и он не думал, что когда-нибудь попадет сюда снова, но вот позавчера ночью доктор Моргенштерн позвонил ему в Лос-Анжелос… Да, он тогда многому научился, продолжал врач, — не в смысле медицины, потому что он тут, в сущности, ничего особенного не делал, а вообще. Он помнит, например, что тут думали о том, первом взрыве, и как он и еще кое-кто, кому об испытании и знать не полагалось, кроме разве одного его приятеля, ученого, который… Впрочем, это сложная и малоинтересная история, — так вот, он и еще несколько человек, в том числе жены тех, кто поехал с бомбой, собрались рано утром на Сейерс-Ридж, покатом склоне в горах Хемез, откуда зимой съезжают на лыжах. Они пришли посмотреть, что произойдет в пустынной долине миль за двести к югу от места, где проводилось испытание бомбы. Больше часу, рассказывал врач, стояли они на холоде, в темноте, и вдруг одна из жен разрыдалась и никак не могла остановиться; уж ее подруга и успокаивала и прикрикивала на нее — ничего не помогало, так она все время и проплакала. Все были настроены тревожно, некоторые уже хотели уходить, отчаявшись ждать или боясь, что произойдет нечто ужасное; и вдруг в шестом часу утра они увидели далекую вспышку, а довольно много времени спустя до них донесся низкий глухой гул. И хоть гул был слабый, он показался им еще страшнее, чем вспышка, — ведь источник его находился так далеко!

А в конце дня стали появляться те, кто уезжал вместе с бомбой; они приезжали в машинах, большей частью в джипах, грязные с ног до головы, обессилевшие от усталости, но возбужденные до предела. И, конечно, все держали язык за зубами. Они не знали, известно ли что-нибудь другим, то есть вообще здешнему народу, их женам и таким, как я, рассказывал врач. Говорили они об этом только друг с другом.

— Ну, сами понимаете, — продолжал он с коротким нервным смешком: он только сейчас заметил, что завладел вниманием всего стола и слушатели не отрывают от него глаз, а он к этому не привык. — Все это трудно передать. Часов примерно в шесть вечера я сидел в кафетерии. На двух машинах подъехало человек шесть-восемь. С виду — бродяги, да и только. Среди них были и Саксл и Дэвид Тил. Помню, ввалились они в дверь, стоят и озираются. И все шесть или восемь держатся вместе, плечом к плечу, понимаете, как, скажем, кучка матросов в притоне перед дракой, — с таким видом, будто решились стоять друг за друга насмерть. Это, наверное, потому, что они не знали, как себя вести, ведь неизвестно было, знают про них другие или нет. Но, помню, выглядели они странно. Как… ну, ладно. Прошла секунда-две, и вдруг кто-то в зале заорал, другие подхватили, и пошла кутерьма!.. Тарелки летели на пол, все бросились к ребятам. Саксла, Тила и остальных люди облепили со всех сторон. И все что-то кричали. Ну, и так без конца, понимаете, — люди изливали свое облегчение, возбуждение и уж не знаю что. Вот так-то.

Он умолк, опустил глаза и стал перекладывать лежавшие перед ним на столе нож и вилку.

— Да, — протянул один из врачей, — должно быть, интересное то было время.

Берэн не сводил с рассказчика восхищенного взгляда.

— Это же замечательный рассказ! — воскликнул он. А Моргенштерн несколько раз медленно кивнул головой.

И только когда завтрак уже близился к концу, кто-то заговорил о лучевой болезни. До тех пор никто не затрагивал этой темы.

Педерсон, сидевший между Моргенштерном и Берэном, почти не участвовал в разговоре. Не дождавшись, пока кончат завтракать остальные, он извинился и встал из-за стола: ему нужно идти в больницу делать Луису вливание глюкозы. Берэн следил за удалявшейся фигурой Педерсона точно так же, как несколько часов назад следил с террасы «Вигвама» за его приближением.

Через несколько минут, когда все уже допивали кофе и расплачивались, в столовую вошел полковник Хаф. Он остановился немного поодаль, поманил к себе Моргенштерна и нетерпеливо оглядывался по сторонам, пока тот вставал из-за стола. Как только Моргенштерн подошел, полковник Хаф начал что-то быстро говорить ему почти на ухо.

Он только что завтракал на террасе с одним конгрессменом, который проездом ненадолго остановился в Лос-Аламосе. Конгрессмен вбил себе в голову, что Луис Саксл коммунист, он так и заявил полковнику, и полковник отлично знает, откуда он это взял: всему виной этот неслыханный дурак Уланов со своим длинным языком; а теперь конгрессмен требует, чтоб его пустили к Луису в палату — он хочет задать ему несколько вопросов. Конгрессмен, продолжал полковник, привстав на цыпочки, чтобы дотянуться до уха Моргенштерна, говорил довольно громко, и сидевшие на террасе стали оборачиваться в их сторону. Он не в силах убедить конгрессмена бросить этот разговор или хотя бы отложить до более подходящего времени и места. Ради бога, может, Моргенштерн что-нибудь придумает? Ведь о посещении Луиса не может быть и речи, правда? Можно ли не пустить конгрессмена в больницу? Наверное, все-таки можно, не так ли? Что бы такое придумать, чтобы не было скандала? И легче всего сделать это Моргенштерну, как главному врачу. Тем более, что гражданский начальник атомной станции в отъезде.

— Врач ведь имеет право… — заключил Хаф.

Моргенштерн внимательно выслушал все это, чуть склонив голову набок и не сводя глаз с оленьей головы, висевшей над огромным камином.

— Я полагаю… Да, разумеется, к Луису сейчас нельзя. Все же, я полагаю… слушайте, почему не сказать ему все, как есть? Вы объяснили, как тяжело болен Саксл?

— Объяснил, — сказал Хаф, — я ему все объяснил.

Но в устах врача, добавил он, это прозвучало бы гораздо внушительнее.

— Он не говорил, почему ему срочно понадобилось допрашивать тяжело больного человека?

— Может, вы сами с ним поговорите? — умоляюще сказал Хаф. — Просто скажите ему, что как врач вы считаете это недопустимым.

— Ладно, — согласился Моргенштерн. — Где он?

Но Хаф замотал головой. Не сейчас, сказал он; попозже он приведет конгрессмена в больницу, там удобнее разговаривать.

Когда Моргенштерн вышел из-за стола, врачи говорили о возможности влияния длительного местного охлаждения на температуру тела; этот вопрос очень интересовал Моргенштерна, ибо он и сам подумывал, что температура Луиса, за которой с такой жадной надеждой следили Педерсон и все остальные, не повышается благодаря пузырям со льдом. Но пока он беседовал с Хафом, тема разговора за столом переменилась. Врачи говорили о Гебере, пациенте, который стоял за спиной у Луиса, когда произошло несчастье; конечно, это его и спасло. Гебер получил очень интересную дозу облучения — достаточную для того, чтобы вызвать все типичные симптомы острого случая лучевой болезни в совершенно чистой форме, без ожога, без риска возникновения серьезной инфекции и почти наверняка без всяких тяжелых последствий.

— И все-таки некоторое время надо вести над ним тщательное наблюдение, — сказал один из врачей. — Я уверен, что года через три-четыре мы найдем в картине крови нечто необычное.

Моргенштерн ни словом не обмолвился о том, что сообщил ему Хаф. Деловито обсуждая на ходу разные проявления лучевой болезни, все вместе вышли из «Вигвама» и направились к больнице. По пути Моргенштерну удалось опять навести разговор на тему о влиянии охлаждения на температуру тела.