Но здесь все бросятся читать доклад Маршака о влиянии рентгеновских лучей и нейтронов на хромозомы мышиной липомы в различных стадиях ядерного цикла и еще чей-то доклад о влиянии низких температур на реакцию человеческой кожи после рентгенной иррадиации.

Все будут читать что-нибудь, кроме Новали, разумеется, и его лаборантов, которые будут составлять сводки для других; интересно, в какой комнате какого здания будут лежать потом кипы карточек и диаграмм?

Туда войдут, отметил он про себя, клинические и лабораторные данные семи острых случаев лучевой болезни — ведь наблюдение будет вестись над всеми, хотя шестеро вне опасности.

К этим данным присоединят множество анализов крови и срезов эпидермы, всех выделений и отправлений семи организмов, в том числе и подсчеты количества спермы, не говоря уж о многих и многих соображениях и доводах касательно того, как определять дозу облучения, выраженную в рентгенах, грамм-рентгенах или мегаграмм-рентгенах, на основе биологической реакции пациентов.

Все это заносится на бумагу и будет прочтено людьми, которые читали много специальной литературы и приблизительно знают, чего следует ожидать, и могут более или менее точно определить, когда этого ожидать, — впрочем, только весьма приблизительно и скорей менее, чем более точно знают, как дозы, выраженные в мегаграмм-рентгенах, оказывают действие, которое выражается в…

Хотя шестеро из нас вне опасности.

Когда смотришь историю болезни, важно не прочесть больше того, что в ней записано. Когда же читаешь о том, что в городе второстепенного значения после неожиданного взрыва бомбы из восьмисот пятидесяти студентов-медиков погибло шестьсот, важно уметь читать между строк, потому что тут кроется нечто гораздо большее. Но когда читаешь историю болезни, то важно… Я читал историю болезни Нолана двадцать дней подряд, но через восемь-десять дней я уже стал смотреть на эти записи иными глазами, меня интересовало, что будет дальше — например, до какого предела повысится температура? Насколько понизится количество белка? Какой будет радиоактивность сывороточного натрия? Да, очень трудно читать историю болезни правильно, наверное, и свою собственную я читал бы точно так же, и каждый, кто будет читать мою…

Если бы Бетси превратилась в фею с чудодейственным жезлом и сказала, что может заставить их читать весь этот ужас вслух, пока им не станет ясно, умру ли я такой смертью, как Нолан, как студенты-медики, или еще хуже, я ответил бы, что не верю в фей и все произойдет совсем не так. Я не знаю, как это будет, если будет вообще. Я помню не историю болезни Нолана, а ту ночь, когда он обмочил постель и, весь в язвах, мучаясь от боли, уже полуживой, был обеспокоен только этим.

А та ночь, когда он повернулся ко мне — это было на пятнадцатый или шестнадцатый день, и кожа слезла с его рук, живота, на левой стороне головы вылезли все волосы, а глаза утратили всякое выражение, — он повернулся ко мне и сказал, еле шевеля распухшим языком: «Я затеял это ради шутки, Луис, только ради шутки». Через две-три минуты он добавил: «Честное слово».

— Честное слово, — произнес Луис вслух.

— Честное слово? — обернулась к нему Бетси, отходя от окна. — Это вы насчет Дэвида Тила? Вы думаете, я к нему неравнодушна? Ничего подобного. Он нравится всем. Я отношусь к нему так же, как все.

— Нет, я не о том, — сказал Луис.

Он уверил Бетси, что и не думал подозревать ее в чем-нибудь таком. Он заставил ее снова посмотреть в окно — не разглядит ли она, кто сидит на террасе с девушкой. Разговаривать ему не хотелось, он предпочитал слушать ее болтовню, а главное, ему хотелось, чтобы она подольше оставалась в палате. Как выглядит человек на террасе?

— Волосы у него, как у музыканта. Они ведь все отпускают себе гриву. Я знаю его фамилию, погодите, я еще вспомню. Оба одеты для верховой езды. Очевидно, он собирается показать своей девушке красоты Запада.

«Советую вам проехать миль восемь по западной дороге в направлении Валле-Гранде, — сказал про себя Луис, — а потом свернуть на тропу к югу и проехать еще миль шесть-семь. Дорога трудная, но красивая, она приведет вас к подножью Собора св. Петра, там хорошо полежать с девушкой на солнце».

«Тереза, — подумал он, — получила ли ты телеграмму?»

— Вейгерт, — сказала Бетси. — Вспомнила его фамилию.

— Хочешь, выпьем еще кофе, — говорил Вейгерт своей подруге, — а после пойдем возьмем лошадей. Или пойдем сразу?

— Как хочешь, Сидней, — ответила девушка.

— Ну, а тебе как хочется? — Он взглянул на нее почти с досадой, но тут же перевел взгляд на Педерсона и Тила, которые медленно шли по лужайке. И невольно он поднял глаза на окно палаты Луиса Саксла.

— Ах, Сидней, решай сам.

— Сара… — начал он, но сразу же умолк. Через секунду он поднял руку, чтобы привлечь внимание официанта, убиравшего со стола, где недавно сидели Висла и Берэн.

— Давай выпьем еще кофе, — сказал он.

Педерсон, очень медленно ступая по траве, что-то говорил Дэвиду Тилу, а тот, заложив руки за спину, с палкой под мышкой, слушал его с сосредоточенным видом.

— У меня это как-то выскочило из памяти, — говорил Педерсон, — помню, что вас долго здесь не было, но я совсем забыл, что вы уехали на другой день после того, как это случилось. Теперь вспомнил — вы уезжали в Японию.

— Должен был поехать Луис, — сказал Дэвид. — Мне пришлось его заменить.

— Теперь вспомнил. Он отказался из-за Нолана. Странно, что я не подумал об этом.

— О чем? — спросил Дэвид.

— О том, что с Ноланом это случилось за день до того, как он должен был ехать в Японию, а с Луисом — накануне его отъезда на Бикини.

— Ну, бросьте об этом думать, — сказал Дэвид. — Думайте лучше о своей медицине.

— Я, собственно, хотел сказать, что если бы вы в свое время наблюдали Нолана изо дня в день, вы бы заметили разницу в картине болезни. Желудочно-кишечная стадия этой болезни, как вам известно, является довольно точным показателем степени ее серьезности. Вряд ли вы от меня услышите что-то новое, вы знаете больше, чем я, — достаточно насмотрелись в Японии, и вообще знаете… Но я наблюдал Нолана с первого же дня, и, к сожалению, Луис тоже, а ведь анализы показывают еще не все. Уже на второй день Нолан был еле жив от рвоты и слабости. Он едва мог шевельнуть пальцем. А Луис вчера вечером сидел в кровати и чувствовал себя неплохо. Первая стадия у Луиса длилась меньше одного дня. Это хороший признак, Дэйв, безусловно хороший признак.

Дэвид быстро вскинул голову и тотчас же опять опустил ее, словно кивнув. Он ничего не ответил Педерсону. Оба все так же медленно шли по лужайке.

— А кроме того, — продолжал Педерсон, — это может означать, что его спасли либо поза, в которой он стоял, либо какой-то предмет — словом, область живота оказалась защищенной. — Он произнес последние слова с такой интонацией, которая превратила их как бы в осторожный вопрос.

— Что ж, остается только ждать — время покажет, — быстро сказал Дэвид. — Сейчас невозможно в точности восстановить обстановку. К тому, что я говорил вчера, я ничего не могу добавить. И никто не может.

— Да, — вздохнул Педерсон. — Во всяком случае, я уверен, что живот у него не был затронут так сильно, как у Нолана. Вы видели снимки, но по ним трудно себе представить, как это скверно выглядело, когда кожа стала мокнуть. Живот — это важный показатель. Знаете, вчера вечером, придя домой, я первым долгом прочел отчеты об опытах Берэна над кроликами. Я рад, что он здесь, он в этом деле кое-что понимает. Так вот, он обнаружил, что кролики могут выдержать чуть ли не двойную дозу облучения, если не затронута область живота.

— А когда кожа у Нолана… — начал Дэвид.

— Стала мокнуть? Примерно, на…

— Нет. Когда показалась эритема?

— На третий день, — сказал Педерсон. — Вот что, по-моему, погубило Нолана — сильное облучение живота. И я просто уверен… впрочем, вы правы, время покажет.

Несколько шагов они прошли молча, потом Педерсон заговорил снова.