На террасе Висла перевернул страницу газеты, а Педерсон в окне своей комнаты покачал головой.

Потом он принялся собирать прочитанные материалы. На секунду он остановился, глядя на лежащий сверху тоненький оттиск статьи из медицинского журнала под заглавием: «Действие доз общего облучения на распределение радиоактивного натрия у крыс». На одной из страниц этой статьи Педерсон нашел подтверждение своих надежд, о которых он рискнул заговорить на вчерашнем совещании, когда Висла несколько раз пробубнил ему в ответ: «Боюсь, что все это напрасно». Но сейчас Педерсон только взглянул на заглавие и вышел из комнаты. Он решил пойти прямо в больницу; там, если захочется, он выпьет кофе, а больше ничего ему не нужно; выйдя на лужайку, он решит, стоит ли заговаривать с Вислой, и если да, то что ему сказать.

На террасе Висла громко рыгнул, безмятежно огляделся вокруг и перевернул страницу газеты. На другом конце террасы девушка обернулась и посмотрела на Вислу.

— Это тоже великий человек? — спросила она Вейгерта. Глядя на него, она улыбалась оттого, что ей было смешно, и от переполнявшей ее влюбленности.

— Это сам Висла, — сказал Вейгерт, тоже улыбаясь и по той же самой причине. — Это единственный, неповторимый Висла. Разве ты не узнала его по фотографиям?

Девушка украдкой еще раз взглянула на Вислу.

— Пожалуй, нет. Не думаю. По-моему, мне его фотографии не попадались.

— Ну, ты же знаешь, кто он такой. Он здесь уже не живет. Ставит крупные опыты в Вашингтоне.

Девушка кивнула, желая показать, что она тоже кое-что понимает.

— Во всяком случае, — продолжал Вейгерт, — и фотографии, и то, что сейчас перед нами, — неважно, надо видеть Вислу таким, каким я видел его как-то прошлой зимой на вечеринке, — это было незабываемое зрелище. Вечеринку устраивала британская колония, то есть работающие здесь англичане; они иногда устраивают отличные вечера, особенно хорош был один после взрыва в Аламогордо — они решили отпраздновать это событие. Вот где было веселье! И когда все расходились домой, Висла замотал голову огромным красным шерстяным шарфом, шею — другим шерстяным шарфом, а на себя нацепил бог знает сколько свитеров и пиджаков — представь себе бесформенный ком, из которого со всех сторон выпирают комки поменьше. Он был похож — прямо не знаю, на что он был похож. Незабываемое зрелище! Он — австриец.

— По-моему, он не похож на ученого.

— Ох, Сара, скажи на милость, неужели ученые должны выглядеть как-то особенно? Тебе совсем не к лицу такие слова. Это точно из дамского журнала.

— Ты боишься, что я скажу такое, что тебя смутит. Ничего, нас никто не слышит. По-моему, ты похож на ученого.

Из двери «Вигвама», неподалеку от столика Вислы, вышел доктор Берэн. Он глубоко втянул в себя воздух, постоял, глядя на пик Тручас, потом заметил Вислу и подошел к нему.

— Не могу понять, зачем вы сидите в таком пекле, как Вашингтон, когда у вас есть возможность жить здесь, — сказал Берэн. — Я побывал в Вашингтоне во время войны. Ужас!

Висла кивнул. Он едва посмотрел на Берэна, но отложил газету, когда тот сел рядом, и чуть-чуть подвинул к себе чашку с кофе. Выпрямившись, он повел глазами сначала в одну, потом в другую сторону, как бы оценивая окрестный пейзаж с точки зрения восхищенного Берэна. Затем он взглянул прямо на Вейгерта, который сразу умолк.

— Отхожее место мира, не правда ли? — вдруг сказал Висла. — Однако, там засели враги.

— Какие враги?

— Наши враги — это невежество, равнодушие, апатия, а также подозрительность. Орудие этих врагов — армия. И главный штаб их находится в Вашингтоне.

Берэн улыбнулся и покачал головой.

— О нет, мистер Висла, такие враги не имеют главных штабов. Скорее филиалы, и не только в Вашингтоне, а всюду.

К столику подошел официант, и Берэн заказал завтрак.

— Конечно, если вникнуть в дело, — говорил Вейгерт своей девушке, не спуская глаз с Вислы, — то теперь он уже не физик, а кулуарный деятель. А в свое время он делал чудеса. Это он ставил самые первые опыты, подтвердившие возможность расщепления. Он был одним из тех, кто возглавлял атомные исследования с самого начала.

— Как же борются с этими врагами? — спросил Берэн Вислу.

Висла пожал плечами.

— Я вот все думаю о двух людях, носящих одну и ту же фамилию — Мэй. И сейчас они не выходят у меня из головы. В газетах пишут и о том и о другом; один сидит в тюрьме, другой — в конгрессе. Вы знаете Алана Нэнна Мэя? Получил десять лет за то, что выдавал русским какие-то сведения о ядерных исследованиях. Что он там мог выдать, понятия не имею, разумеется, ничего важного; чтобы делать бомбы, в стране должна быть достаточно крупная промышленность, а это ведь не тайна, которую можно выдать. В общем, он в тюрьме, а английские ученые — и кое-кто из здешних, конечно, и живущие в других местах — стараются опротестовывать приговор. Я их не осуждаю. Этот Алан Мэй — я его знаю, здесь он никогда не бывал, мы встречались в Чикаго и других городах, — он, разумеется, злоупотребил доверием. Его побуждения очень любопытны — глубокий идеализм, надежды на мир между нациями, вера в научное значение его работы. Это очень опасно, чрезвычайно опасно в сильном человеке и крайне раздражает в слабом. Конечно, его следовало засадить в тюрьму, но, конечно же, приговор опротестован.

Берэн откинулся на спинку стула, заложив большие пальцы рук в карманы жилета. Он не смотрел на Вислу, а, чуть скосив глаза, следил за Педерсоном, шедшим по лужайке.

— «Будь верен самому себе, — произнес он после паузы, глядя на Педерсона, — и тогда ты не сможешь фальшивить с другими — это так же верно, как то, что день сменяет ночь».

Висла громко хохотнул.

— Ладно, ладно, — сказал он. — Уж будто это всегда так? А что если нет? Так вот. Другой Мэй, Эндрю, тот, что в конгрессе, хотел провести закон, по которому все мы должны были поступить в распоряжение армии. Его побуждения тоже весьма любопытны — подозрительность, почти полное непонимание, а также равнодушие. Если сам не можешь позаботиться о последствиях, значит, надо сбагрить заботу кому-то другому. Если сам ничего в деле не понимаешь, а главное, не желаешь понимать, то становится страшно. Подозрительность рождает страх. Делать побольше бомб, поручить это армии, и потом — бац! Ну? Разве этого Мэя не следовало бы посадить за решетку вместе с его однофамильцем? А может, он и не того еще заслуживает.

— Этот Мэй называется Представителем, — сказал Берэн, разглядывая Вислу и забавляясь про себя. — Он представляет.

По лужайке медленно шел Педерсон, Берэн опять повернулся и стал следить за ним глазами.

— Был законопроект о передаче всех работ по атомной энергии в ведение армии, — говорил Вейгерт. — Висла и другие явились в Вашингтон, стали обрабатывать конгрессменов и произносить речи. И надо отдать им должное, провалили законопроект. Нужно же было кому-то открыть глаза людям на происходящее. Но все равно, ученый прежде всего должен заниматься наукой. А Висла и до войны был таким же. Половину своего времени он тратил на всякие разговоры — добивался, чтоб правительство поняло, насколько важно расщепление атома. Если б не Висла и некоторые другие, главным образом европейцы, никакой атомной станции у нас не было бы. И вот сначала он всех нас передает в руки армии, а потом заставляет армию убрать руки прочь. Я не возражаю, но все это — победы кулуарной политики. Его всегда к этому тянуло. И других европейцев тоже. И все-таки они — крупнейшие ученые. Очень странная штука. По-моему, такое разбрасывание вредит работе.

— Я согласна с тобой, Сидней, — торжественно произнесла девушка.

— Представитель должен представлять, — говорил Висла, — но может и предавать. И то и другое вполне возможно.

— Пожалуй, — согласился Берэн. Он все еще глядел на Педерсона, который остановился на лужайке футах в ста от террасы. — Но знаете что, — расскажите мне о Луисе Саксле, — продолжал Берэн. Он вынул из кармана две долларовые бумажки и положил их на стол. — Давайте пройдем вместе до больницы, — ведь вы туда направляетесь? — и вы немножко расскажете мне о Саксле, хорошо? Я слышал о нем, но мы никогда не встречались.