— Думаешь?

— Уверен. И это мы будем делать теперь каждый вечер.

— Что?

— Сюрприз, — сказал он, снова целуя ее.

Она рассмеялась, а потом, раздевшись, села в теплую воду, словно одеялом покрытую толстым слоем пахучей пены. Откинув голову, она глубоко дышала, чувствуя себя с каждой минутой все лучше. Филипп принес ей наполненный до краев стакан.

— Что это такое?

— «Кровавая Мэри». Давай, выпей! В одной мудрой книге я вычитал, что «Кровавая Мэри» очень бодрит.

Она сделала глоток и даже застонала от облегчения.

— Вот видишь, — сказал он. — Это томатный сок с ворчестерским соусом, лимонным соком и водкой. Сюда кладут еще несколько кубиков льда, все хорошенько перемешивают и добавляют соль, кайенский и красный перец. А завтра ты получишь что-нибудь другое.

— Что это с тобой?

— Я не врач и обхожусь без стетоскопа и пальпаций. У меня своя методика.

— Какая… методика?

— Увидишь… узнаешь… А теперь выпей потихоньку до дна и полежи немного в ванне, — и он вышел, прежде чем она успела сказать что-нибудь в ответ.

Она медленно выпила стакан «Кровавой Мэри», чувствуя, как поры ее кожи раскрываются и усталость оставляет ее.

Когда она вернулась в гостиную в домашнем костюме из черного шелка с вытканными на нем золотыми солнцами и лунами, Филипп поджидал ее.

— Садись вот сюда, — сказал он. — На диванчик!

— Ну, знаешь ли…

— Садись на диван, тебе говорят! — и она повиновалась. — Погоди! — он подложил ей под спину две подушки. Свет в гостиной был приглушенным, несколько светильников под потолком не горели. Тускло поблескивали радужные обложки книг и черные глаза с висевшего над камином портрета девочки, которая, казалось, не сводит с них озабоченного взгляда.

Клод вздохнула.

— Хорошо тебе?

— Как на день рождения.

— Теперь у тебя каждый вечер будет день рождения. Подожди минуточку. Я сейчас вернусь. — Он вышел из комнаты и очень скоро из встроенных в стену динамиков полилась негромкая фортепьянная музыка. Когда Филипп вернулся в комнату, Клод присела на постели.

— Не может этого быть, — протянула она. — Я сплю, и это мне снится.

Он сел на край дивана и принялся массировать ее ноги, которые опухли за долгий день беготни, стояния на одном месте и приседаний.

— Очень даже может быть, — возразил он, — и это не сон, и ты знаешь, какую музыку я для тебя включил.

— Сати, — она явно была поражена. — Ранние фортепианные этюды Сати, которого я так люблю.

— Я специально выбрал именно этот диск.

— Что значит «выбрал»?

— Ну, не то чтобы я действительно выбирал. В твоем фотоателье рядом со стереоустановкой лежало несколько дисков с фортепианными опусами Сати. Я один диск прослушал и подумал, что это как раз та музыка, которая сейчас тебе нужна.

— Господи, он выбрал не кого-нибудь, а Сати… — удивилась она. Филипп продолжал массировать ей ноги. — Знаешь, — начала она, — есть музыка, похожая на живопись. Когда ее слушаешь, словно воочию видишь те места, где бывал когда-то давным-давно, перед внутренним взором возникают картины далекого детства: поздняя осень, воскресенье, прогулка, с деревьев облетают листья и шуршат под ногами, в небе трепещет на ветру пестрый бумажный дракон, пахнет кострами и жареными каштанами… И во всем умиротворение и покой, все просто… Ах, любимый мой, как дивно, что ты выбрал музыку Сати!..

Она наклоняется к нему, гладит ладонями по щекам, потом они прижимаются друг к другу и вслушиваются в звуки, которые этот человек исторг из своей души, и не сводят друг с друга глаз.

— Невероятно, — произносит Клод.

— Что «невероятно», дорогая?

— То, что нам дано пережить. Напиши об этом кто-то, его упрекнули бы в том, что все это он выдумывает, что это исключительно плод его фантазии. А ведь это правда, истинная правда! — она смеется. — Этот Сати был удивительно изобретательным, полным новых идей человеком. Мне так полюбилась его музыка, что я решила побольше узнать о нем самом. Его музыка вдохновляла дадаистов и сюрреалистов задолго до того, как этих художников стали называть дадаистами и сюрреалистами. Его опусы называются престранно, один из них он даже посвятил своей собаке. Но есть кое-что позанимательнее, дорогой: он всю жизнь дружил с художниками и работал с ними вместе. Пикассо создавал декорации к его балетам, а Магритт, да, Магритт, был в числе его ближайших друзей! Разве это не удивительно?

— Да… особенно для нас с тобой… — сказал он.

— Магритт часто упрашивал свою жену Жоржетту, добрейшую и тишайшую женщину, сыграть ему на рояле что-нибудь из Сати, особенно его фортепьянные вещи, такие, как мы сейчас слышим. Магритт написал портрет своего друга.

— Да что ты?

— Я покажу его тебе в альбоме. У Сержа много литературы о Магритте. Я так и вижу этот портрет перед собой: типичный Магритт. Сати в виде бюста восседает на столе, как на троне, на макушке у него большая птица, а под столом лежит огромных размеров яйцо… Просто в голове не укладывается. Все это как в кино, когда ты смотришь фильм, от которого испытываешь сильные чувства, и ты счастлив…

Голос ее становился все тише. И вот она уснула, и на ее лице было появилась улыбка. Когда музыка с диска отзвучала, Филипп зашел в фотоателье и выбрал другую запись Сати. Заглянув ненадолго в гостиную, он исчез на кухне.

Через пятнадцать минут он вернулся с большим подносом в руках. Проснувшаяся Клод спросила его, улыбаясь:

— А что это у тебя?

— Скампи[79] с острой подливкой и китайским рисом.

— Обалдеть… Мой милый свихнулся!

— Я попросил бы мадам сесть чуть повыше. Я положу ей подушку на колени, а сверху поставлю поднос. Тогда мадам сможет перекусить, сидя на диване. Это, заметьте, блюдо собственного изготовления!

— Да ведь ты даже яйца вкрутую сварить не можешь!

— Это ты так думаешь. Ничего, я тебе еще не то приготовлю, тогда узнаешь! — Он с любопытством наблюдал, как она не спеша ест. — Вкусно хотя бы?

— Во рту тает! Признавайся, откуда это у тебя?

— Принес из кухни.

— Филипп!

— А что, правда! Там я все и приготовил.

— Откуда у тебя все эти продукты? — она с наслаждением жевала. — Какой изысканный, утонченный вкус! Ну, откуда же?

— Есть один такой магазин, он называется «Леотар»…

— Ты покупаешь продукты в «Леотаре»?

— Да, поскольку это самый лучший магазин деликатесов в Женеве. Ты уж меня извини, но об этом в первый же день становится известно каждому, кто приехал в Женеву больше, чем на день! Я там кое-что покупаю, а потом мне доставляют это на дом…

— Мечта, да и только! Я съела все до последнего зернышка.

— Завтра ты еще не то получишь.

— Скажи, что?..

— Никогда! Но ты будешь в восторге.

Сняв с подушки поднос, он сел рядом с ней. Она погладила его руки и сказала:

— «Филипп, или Счастье без конца и края».

Он постучал по дереву.

— Смотри, не сглазь!

Клод продолжала гладить руки Филиппа, слушая «Ноктюрн» Сати, а потом «Сарабанду для одной собаки».

Той ночью Клод спала спокойно и крепко. Они проснулись, сжимая друг друга в объятиях, и долго любили друг друга в прохладе раннего утра.

Последние дни августа выдались ветреными и дождливыми. После отдыха, а иногда Клод удавалось часок поспать, Филипп подавал ужин: помидоры с моцареллой и базиликом; вареные яйца с черной икрой; филе белой рыбы, запеченное в картофеле, кише лоррен с зеленью. Одни легкие закуски и блюда, которые Клод было удобно есть, сидя на диване. За обедом она выпивала бокал вина.

Иногда по вечерам, обычно после ужина в ресторане, заглядывал Серж, чтобы поболтать с ними, выпить стаканчик-другой и послушать музыку. Потом Клод сидела со своими мужчинами перед камином, над которым висел портрет маленькой девочки с большими серьезными глазами. И если она говорила, что ей хочется спать, Серж сразу прощался.