Филипп поворачивается к ней, вслушиваясь в ее слова. Этот нарисованный мир задел его, словно кто-то взмахнул волшебной палочкой.

— Поможешь мне еще? — Клод остановилась перед полотном, изображающим чайку, летящую по небу поразительно чистой синевы.

— У этой чайки наряд не из перьев, а сотканный из облаков, — говорит Клод. — Иногда кажется, будто чайка летит себе по синему небу, а потом вдруг чудится, будто у птицы вовсе никакого тела нет, а ее очертания — это что-то вроде щели в ночном звездном небе, и в эту щель можно разглядеть грядущий день. Магритт словно раскрывает небо, чтобы показать нам скрытое за ним другое небо, и поэтому он назвал эту картину «Обещание».

— Замечательно, — говорит он. — Какие у него замечательные картины!

— Я так счастлива, что они тебе нравятся. Магритта можно любить или отвергать. Но оставаться равнодушным, глядя на то, как он изображает на своих полотнах невидимое, нельзя. Этот процесс исполнен той же силы, как и появление поэтических строк на листе чистой бумаги.

Повинуясь острому безотчетному чувству, они делают шаг навстречу друг другу, сплетаются в объятиях и целуются долго, страстно, в упоении, как в юности. Потом, несколько успокоившись, она к своему испугу и стыду видит у него на шее следы от своих зубов.

— Боже, что я натворила? — Клод прикасается к немного припухшей коже. — Очень больно?

— Я вообще никакой боли не чувствую, — говорит он, и в этот момент они слышат, как кто-то открывает и захлопывает за собой входную дверь. И тут же — они едва успели привести себя в порядок — в запасник входит Серж.

Подойдя к ним вплотную, он объясняет причину своего внезапного появления:

— Я куда-то подевал список с размерами картин… — Он хочет взять со стола соединенные скрепками несколько листов, отпечатанных на машинке, и тут, приглядевшись повнимательнее к Филиппу и Клод, замечает красное пятно у него на шее и их разгоряченные лица.

— О-о, — говорит Серж. — Картина из рук выскользнула, да?

Филипп смотрит на него, но не может ничего ответить. А Серж гнет свою линию:

— Углом рамы по шее задело, да? Чертовы рамы! Сейчас пятно позеленеет, потом посинеет и почернеет. Но это тебе еще повезло! А если бы тебе уголком картины в глаз заехало? А так поболит и перестанет. Пустяки!

Взяв список, он направляется к двери, где оглядывается и говорит еще:

— Увидимся вечером в «Ла Фаволе». Мартиноли сказал мне, что с сегодняшнего вечера оставляет за нами специальный кабинет, — и тяжелая дверь с шумом захлопывается за ним.

— Жалко его. И стыдно перед ним, — говорит Клод.

— Мне тоже.

— Придется тебе повязать на шею шарф, говорит она. — У меня дома есть несколько легких шарфов.

Когда они вечером встретились в «Ла Фаволе», ворот рубашки Филиппа был расстегнут, и под ним виднелся шейный платок. Их проводили в отдельный кабинет. Но Серж так и не появился.

— Он позвонил, — объяснил Мартиноли. У него очень много дел в Пти Пале. Приятного аппетита!

Есть им расхотелось. Они пожевали что-то безо всякого удовольствия, извинились перед Мартиноли и удалились.

На другой день они снова встретились с Сержем. О вчерашнем никто из них не проронил ни слова.

6

Только голову безымянного ребенка можно было разглядеть на тыльной стороне амулета Моне-Каца, который Серж привез Клод. Давид Левин выпрямил металлическую пластинку, убрал и зачистил все зазубрины, и в результате Моисей, скрижали с десятью заповедями и короной над ними пропали. Клод вернула Сержу его амулет, а он повесил отреставрированный амулет ей на шею. Он поспешил вернуться в Пти Пале, а Клод с Филиппом остались в запаснике. Работать действительно пришлось очень много, по шестнадцать часов в сутки, всех дел, казалось, было не переделать, и все, кто готовил выставку к открытию, — а помощников у Клод оказалось немного, — боялись, что могут не уложиться в оставшееся время.

Когда Клод сделала снимки с последних картин, они с Филиппом поехали в Пти Пале, в красивое двухэтажное здание музея, построенное в стиле Второй империи, где Серж размечал, где какую картину Магритта повесить. В двух просторных помещениях цокольного этажа, где Филипп во время своего первого посещения музея познакомился с картинами так называемых примитивистов двадцатого века, полотна со стен уже сняли. Посреди первого пустого зала стоял стол — широкая деревянная доска на козлах, — на котором Серж разложил свои подготовительные чертежи к экспозиции картин Магритта. Рабочие вывинчивали со стен дюбели, на которых были подвешены картины примитивистов, потому что работы Магритта предполагалось развесить в другом порядке. И хотя рабочие постоянно убирали пыль от осыпавшейся штукатурки пылесосом, пыли в зале хватало.

Клод и Серж долго спорили, пока не сложился окончательный план размещения каждой из картин. При этом приходилось учитывать, где находятся розетка и выключатели верхнего света, где поставить диванчики и кресла, чтобы уставшие посетители могли отдохнуть, где расставить стулья перед маленькими столиками с книгами для гостей выставки.

В подвале дома на набережной Монблан Филипп помогал Клод проявлять пленку и сушить снимки. А в это время в Пти Пале электрики и специалисты из страховых фирм присоединяли каждую картину к общей системе сигнализации. На обратной стороне каждого полотна укреплялись металлические пластинки, которые должны были войти в другие пластинки, прочно посаженные в стены. Так как картины из основной музейной экспозиции были развешаны иначе, приходилось заново подводить кабель к каждой из пластинок. Для этого в стенах сделали много длинных желобков, отчего в зале постоянно стоял шум и, конечно, пыли только прибавлялось.

Клод в своем фотоателье, вместе со знакомым молодым художником начала работать над версткой каталога, думая, как лучше совместить фотографии и текст, как добиться наибольшей выразительности при подаче иллюстраций. Филипп решил, что для Клод это наверняка самая ответственная и самая тяжелая часть подготовительной работы.

Они вставали рано утром, а вечером отправлялись в «Ла Фаволу», где Мартиноли оставил за ними отдельный кабинет. Здесь они тоже говорили только о выставке, и Клод сидела бледная, почти не ела, а после ужина Серж отвозил их с Филиппом к ней домой. Спала она тревожно, говорила что-то неразборчивое во сне, ворочалась с бока на бок, и Филипп подумал: «Как все-таки странно, что и во сне она не перестает думать о выставке». С восьми утра все начиналось сначала.

Когда с версткой было покончено, последовали тянувшиеся целыми днями обсуждения разных частностей со специалистами в типографии, пока, наконец, не напечатали первые пробные листы. Краски на оттисках, конечно, Клод не удовлетворяли, и пришлось еще долго менять то одно, то другое.

На третьей неделе во время ужина в «Ла Фаволе» Клод заснула прямо за столом. Серж с Филиппом осторожно ее разбудили и отвели к машине. Серж сел за руль, потому что от усталости Клод была не в состоянии вести свой автомобиль. Мужчины проводили ее домой, где она быстро приняла душ, рухнула в постель и через несколько секунд крепко заснула.

Как только Серж удалился, Филипп прилег рядом с ней; он испытывал боль при мысли, что она до сих пор окончательно не оправилась от событий в Конго, что она кричит во сне и мечется в постели. А ведь сколько работы ей еще предстоит!

С того вечера Клод в «Ла Фаволе» больше не появлялась. После работы она ехала домой, легко перекусывала бутербродами с кофе или вообще ничего не ела, и Филипп, приезжавший позже, часто заставал ее уже спящей.

Однажды вечером, открыв дверь в свою квартиру — о времени своего прихода она сообщила Филиппу по телефону, — Клод услышала, что в ванной комнате из крана льется вода.

— Что это? — спросила она, нежно обнимая и целуя его.

— Ты сейчас примешь ванну.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас, — подтвердил он. — Все уже готово. Я даже твою любимую ароматическую соль в воду бросил. Тебе будет лучше.