«Внизу, у гор, село лежит.
Глянуть сверху — челн на море,
колыхаемый волнами, кажется
как белый лебедь на
безбрежном пшене.
Глянуть снизу — эти люди
у отвесного обрыва кажутся
овечьим стадом, что пасется
на скале.
Снизу виден в той твердыне
черный четырехугольник —
исполинскою печатью в
половине высоты.
Это виден вход в пещеру,
вход в могилу для живого,
высеченную когда-то и
неведомо зачем.
Не пробраться в ту пещеру
ни ползком, ни по ступеням,
можно только на канате,
точно птица, долететь.
На краю скалы приметен
след, протертый здесь
канатом, как не ложная
примета, что внизу —
в пещеру вход.
Тут остановились люди,
стали править панихиду…
Где же тот, кого хоронят?
Где блаженный тот аскет?
IV
Отслужили панихиду,
и последнюю молитву,
преклонив колена,
шепчут схимники
и чернецы.
И встает игумен первым,
и встают за ним другие,
тишина вокруг настала,
только моря слышен гул.
И тогда, возвысив голос,
говорит игумен старцу,
посреди толпы монахов
предстоящему с крестом.
Игумен
Старец Иоанн, пред богом,
перед солнцем лучезарным
и перед крестом господним
заклинаю я тебя!
Отвечай чистосердечно:
по своей ли доброй воле
и но зрелому решенью ты
идешь в пещеру?
Старец
Да.
Игумен
Отрешился ли ты сердцем
от греховных помышлений,
от соблазнов бренной жизни,
от друзей и от родных?
Отрешился ли пашней
от всего, что дух уводит
прочь с единственной
дороги к вечному покою?
Старец
Да.
Игумен
Взвесил ли умом все бремя
испытания, все муки
одиночества в пещере,
искушений маету?
Взвесил ли умом всю
горечь бесполезных сожалений,
яд раскаянья, готовый
отравить твой подвиг?
Старец
Да.
Игумен
Восхвали же имя бога!
он внушил тебе сей подвиг,
пусть же бог тебе поможет
до конца пройти сей путь!
До сих пор между живыми
был ты — Иоанн Вишёнский;
но отныне это имя
вычеркнуто на земле.
Так ступай своей дорогой!
Крест, какой в ладонях
держишь, вот тебе наш дар
единый, и не надобно иных.
Пропитание, какое телу
твоему потребно, брат
ключарь еженедельно
будет опускать тебе.
Так прощай! И в знак
прощанья поцелуй
прими последний.
Да сподобит нас
всевышний вскоре
отойти к нему! —
Целовал игумен старца,
прочие монахи тихо руки
старца лобызали и его
одежд края.
После двое самых младших,
преклонившись, обвязали
старца, и концы каната
крепко стиснули в руках.
И перекрестился старец,
подошел к обрыву смело,
сел и начал опускаться
в ужасающую глубь.
Ветер буйно дул от моря,
бороду седую старца;
развевал, и он, прижавши
крест к груди, ушел из глаз.
V
«Здравствуй, мирная обитель,
пристань тихая, благая, о
которой непрестанно тосковал
я с давних пор!
Камень, ставший мне
оградой, — знамя веры
необорной, мой приют,
мое жилище, изголовье
и покров.
Крест вот этот — мой
товарищ, спутник мой
в годину скорби, оборона
от соблазна и опора в
смертный час.
Небо синее, порою
видное в раствор пещеры, —
светлая моя надежда
отойти в небесный путь.
Солнце ясное, в пещеру
сыплющее при восходе
пламя — золото и пурпур, —
лучезарный божий дух:
он в блаженные минуты
грешный разум человека
всеми радостями рая
одаряет без конца.
Море ж синее, беспечно
искрящееся на солнце,
но ревущее сердито
здесь внизу, у грозных скал, —
это образ нашей жизни,
привлекательный и ясный,
если глянуть издалёка, —
мрачный, яростный вблизи.
Вот мой мир. Что было
бренно все исчезло.
Стихли крики, голоса
житейской битвы до
меня здесь не дойдут.
Все исчезло — все тревоги,
все заботы, все волненья,
все, что душу отвращает
от возвышенных путей.
Остается лишь величье
постоянства и покоя —
о великом лишь и вечном
помышляй, душа моя».
Так наедине с собою
говорил в пещере старец —
тот, кого Вишёнским звали,
кто отныне мертв для всех.
Говорил он не устами —
издавна уже устами
говорить он разучился,
внемля голосу души.
И в углу своей пещеры
сел на камень он, плечами
оперся о свод холодный,
тихо голову склонил.
Голова его большая на
иссохшей, длинной шее
наклонялась мимовольно,
как тяжелый, спелый плод.
Бородой о грудь опёршись,
вдаль глядел он неподвижно
и сидел так долго, долго,
как бы погруженный в сон.
Поначалу все, казалось,
смерклось перед ним,
и дрожью сотряслось худое
тело, помутилась мысль его.
А потом, теплом повеяв,
разливая в теле сладость,
что-то нежно и щекотно
прикоснулось вдруг к нему.
На мгновенье — мать мелькнула:
да, вот так, в далеком детстве,
мать, лаская, щекотала сына,
и смеялся он!
Слухом после ощутил он:
словно нити из алмазов,
звук протяжный вдруг возникнул —
ласковый и светлый звук!
И, как мотылек к лампаде,
так душа стремится к звуку,
и все больше, больше звуков,
всё стремительней они.
Вот слились они рекою в
гармонических аккордах —
кажется, в аккордах этих
слиты небо и земля.
И плывет душа аскета
в гармоническом потоке,
точно лебедь, колыхаясь
по волнам — то вверх, то вниз.
Между небом и землею вверх
и вниз душа аскета, колыхаема,
несется все свободней,
все быстрей!
И поток гармоний этих
светится, цвета меняя:
то лиловый, то лазурный,
то пурпурно-рдяный цвет.
Вот из этих поли пурпурных
брызнул пламень золотистый,
огненный вулкан взметнулся,
реки света пролились.
Разлилось сплошное море
света ясно-золотого,
изумрудно-золотого,
ярко-белого, как снег.
Бьют каскады световые,
исполинские колеса,
радужным огнем играя,
катятся по небесам.
И незримою рукою ткутся
огненные ленты, ткутся
мириады звуков, наполняя
целый мир.
Собираясь, разбегаясь,
смешиваясь, собираясь, —
как в стекле калейдоскопа,
вся вселенная плывет.
Как дитя, душа аскета
потонула в этом море
звуков, красок, в этом
ярком празднестве, — и он заснул.