— Агроном Леля Монахова. Живёт с вольным начальником производственной части, стариком Шеленковым. Чтобы связь не слишком бросалась в глаза, Шеленков подыскал ей лагерного мужа, инженера, и устроил его в штаб. Тот с радостью играет положенную роль ширмы за килограмм картофеля в месяц. А Леля сегодня утром в бараке кормила сливочным маслом своего любимого котенка. Я не завидую ей, не думайте. Я их всех ненавижу. Будьте с ней осторожны.

Мы помолчали. Каждый думал о своём.

— Да, голод обнажает души, — проговорила, наконец, Анна Михайловна. — Кто этот белокурый мужчина, который читает книгу при таком шуме?

— Главный вор нашего лагпункта, суперпахан. Кличка — Метеор. Внешне тихий и спокойный человек. С ним нужно держаться просто и вежливо. Обязательно на «вы».

— Как с вашим Федькой-Шрамом?

— Никоим образом. Федька — миляга, душа нараспашку, а этот пока для меня загадка. Мне кажется, что он очень уставший человек. Ищет чего-то. А рядом с ним бывший командир дивизии Майстрах и бывший дивизионный комиссар Островский. Прекрасные люди. Оба из Первой Конной.

— Да не может быть?! Я тоже была в Первой конной!

— Ну и прекрасно, завтра познакомлю. Видите, как хорошо, что вы не улеглись спать. Отоспаться успеете — дня два вы не пойдёте на работу. Сзади них сидит атлетически сложенный парень, с чёлкой, видите? Это Боб-Горилла, хулиган и вор, первый Дон Жуан среди блатных. Сука. Может быть полезным.

— С ним рядом хорошенький мальчишка. Белокурые кудрявые волосы — редкость.

— Законный вор. Кличка Барашек. Опасная гадина. Держитесь от него подальше. А эта женщина справа — наша…

— Доктор, вот два места, быстро занимайте! — крикнули мне из соседнего ряда. Мы протиснулись и сели. Стало уютно среди чужих чёрных спин и стриженых затылков.

Заколыхался занавес, сшитый из казённых больничных одеял.

— Мы как в Большом! — проговорила, улыбаясь, Анна Михайловна. — Ах, сколько воспоминаний! Кажется, ещё минута — и оркестр начнет настраивать инструменты. Вы не чувствуете какой-то внутренний подъём?

— Ещё бы! Мы все ходим сюда из-за этого чувства. Наш чумазый зал в позолоте — приют горьких грез. Но сегодня ощущение радости у меня сильнее, чем обычно. Из-за вас. Мне действительно кажется, что я в Москве, в Большом, с элегантной дамой. Давайте играть в Москву? Ладно?

— Ладно! Я рада.

— Для полного сходства нужна коробка шоколада и лёгкая болтовня. Шоколад есть!

Она раскрыла глаза. Я, осторожно оглядевшись, вынул из кармана запеченную в золе картофелину и незаметно сунул ей в руку.

— Что это? Какая прелесть! Ещё тёплая.

— Ешьте незаметно. У меня ещё две.

— Откуда?

— В лагере такой вопрос считается бестактным. Где-то украл или выменял, не всё ли равно. Давайте же болтать, как в театре!

С наслаждением она осторожно отщипывала кусочки горелого картофеля и незаметно клала их в рот.

— Да, всё как в Большом… Как давно это было. И было ли… Но вы говорите, надо болтать? Конечно! Когда мы выходили из вашего барака, откуда то справа доносились удары и унылый крик. Я не разобрала слова. Что это было? Где?

— Справа за огневой дорожкой БУР. Голос кричал: «Эй, в зоне! Передайте на вахту, что человек в БУРе повесился».

— Так что же вы не побежали на помощь?

— Это в БУР-то? Эх вы, новичок! Туда поведут или вольного врача или заведующего больницей № 1 Таирову — она по распоряжению командования обслуживает БУР. Видите, Таировой на концерте нет.

— А кто же мог повеситься?

— Никто. Заключение в БУРе это — смерть, и, чтобы выбраться из этой тюрьмы в тюрьме, буровцы иногда убивают друг друга. Обычно малолетку. Кирпичом или доской. Убийцу переводят в ДОПР, дают срок и включают в этап. К сроку уголовники равнодушны, а жизнь спасена! Просто?

— Как сказать… Ценой чужой жизни? А если всё же кто-нибудь повесился?

Я положил картошку в рукав и тоже стал незаметно отщипывать сладковатую тёплую мякоть.

— Вряд ли. Если только они не сделали кого-нибудь из своих по решению блатного суда и уже мёртвого сунули в петлю, чтобы избежать следствия. За пять лет в лагере я видел попытку покончить с собой только один раз. Однако я сегодня решил быть рыцарем до конца — вот вам ещё одна картошка. Нашли мою руку? Держите осторожно — жалко, если упадёт. Больше нет.

— Спасибо. Чудесно — картошка на концерте. В Москве не случалось есть ничего более вкусного. Так где же случилось это самоубийство?

— Здесь, в Суслово. Какой-то дурак зашёл сзади к уборной и спрыгнул в яму.

Отщипывая румяные кусочки, она спокойно покачала головой.

— Странная жизнь. Странные люди. Вероятно, мы тоже теперь стали странными.

— Без сомнения. Но отчаявшегося вытащили. Он получил обмундирование первого срока и остался вполне доволен.

Моя собеседница вернулась к своим мыслям.

— Как ведёт себя Рачкова здесь? Как она попала в заведующие амбулаторией? Ведь в распреде она выдавала себя только за студентку зубоврачебного училища?

— До неё амбулаторией заведовала молоденькая вольнонаемная сестра, хохлушечка из Полтавы, Оксана Петровна. Она заведовала также и амбулаторией для вольных за зоной и одновременно обслуживала своей любовью всех командиров и добрую половину стрелков — работала на совесть, а дня три в месяц за ту же цену угощала посетителей своей молоденькой санитаркой из заключённых — та сама мне хвалилась. Оксана Петровна всегда кокетливо повторяла: «Чого воны вид мене хочуть, не знаю. Лыпнуть, як муси на мэд!» Как-то она забежала к начальнику, но застала там одного опера Долинского. Началась подача скорой помощи — очередной порции меда, но тут кто-то осторожно постучал. Долинский спрятал хохлушечку под своей дохой, висевшей на вешалке. Вошла Тамара и с ходу, захлебываясь от усердия, начала давать агентурные сведения на всех нас. А хохлушечка потом рассказала об этом мне и попросила предупредить товарищей.

Мы тихо рассмеялись.

— Вот вам и хохлушечка! Молодец! Да, Тамара пожирает пирожки неспроста: они хорошо оплачены. А что за красивая девка сидит как раз позади тощего инвалида, которого вы, кажется, назвали Островским?

— Это Верка-Гроб, известная в Сиблаге паханша. Опасная женщина. Недавно, чтобы поддержать свою репутацию, она в присутствии всех женщин барака изрубила топором заигравшуюся цыганку. Рубила долго, потом сделала перерыв и курила вместе с истекающей кровью умирающей жертвой.

— Красивая баба. Уж не казачка ли?

— Кубанская. Сидит за то, что из ревности застрелила мужа и зарезала лагерного любовника. Своеобразие нашего положения заключается в том, что вместе с ней на концерте сидит Островский, умница, большой добряк, и герой.

— Чем?

— Тем, что будучи нашим полпредом в Румынии, знал о терроре и всё-таки вернулся. У него был друг, Раскольников — советский полпред в Болгарии. Помните мичмана Раскольникова, который привёл в Петроград кронштадтских матросов? Дал живую силу октябрьскому вооружённому восстанию? Вспомнили? Да, этот самый. Островский и Раскольников, предчувствуя предстоящий вызов в Москву и неминуемую гибель, повидались и посоветовались, как быть. В принятых решениях сказался характер каждого. Раскольников бросил службу в Наркоминделе и изменил партии и Родине — повернул на Запад, устроился в Париже и, надо полагать, неплохо: идеологических беглецов из Советской страны там встречают радушно. Островский остался верен до конца — вернулся, был изувечен на допросах и теперь обречён на гибель. Пока сидит на концерте в обществе Верки-Гроб: ему обеспечена смерть в романтической обстановке.

Но Анна Михайловна холодно посмотрела на меня и подняла брови:

— Разве Раскольников стал фашистом?

— Нет, но…

Она сурово нахмурилась. Сказала тихо и твердо:

— Тогда он никому и ничему не изменил. Только Сталину. Как вы не понимаете этого? Странно! Островский — честный глупец — он спутал партию с генсеком. Коммунист должен думать реалистически. Ленин приехал из Швейцарии в Россию через воюющую с Россией Германию с помощью кайзеровской полиции. Он изменник? Нет, просто реалист: кайзера и его полиции нет, а революция живёт. Сталин тоже реалист и всегда разобьёт всех своих противников — он дальше видит и действует не оглядываясь. Мне сказали, что вы — бывший разведчик. Тогда я вас плохо понимаю: чекист-идеалист такая же нелепость, как добрый бандит. Островский, Федька-Шрам и вы — любопытные люди.