РАБОТЫ ПРИБАВИЛОСЬ
Город жил трудной, полной невзгод и лишений жизнью. Бездействовала водокачка. По утрам у колодцев, вырытых кое-где на окраинах, выстраивались длинные очереди молчаливых, укутанных в платки женщин. Не было электроэнергии – когда наступали сумерки, в окнах тускло светились чадящие керосиновые каганцы, они отбрасывали на улицу красноватый, тревожно мигающий свет. Два раза в неделю в ларьках выдавались хлебные пайки – двести граммов на человека землисто-черного, смешанного с соломой суррогата.
Весть о расстреле коммунистов в городском парке с быстротой молнии разнеслась по городу, и еще пустыннее стали улицы, еще тише стало в городе, еще суровее стали лица краснодонцев…
А в сером бараке после той памятной ночи словно прорвалось что-то, каждый вечер из распахнутых настежь окон неслись пьяные выкрики, бесшабашные разгульные песни. Соликовский и Захаров не вылезали из ресторана. Полицаи сновали по городу в поисках самогона, пугая жителей внезапными ночными налетами, держали себя развязно и нагло.
Однажды Зонс позвонил Соликовскому: Гендеман приказал созвать всех полицейских в жандармерию.
Соликовский разослал нарочных во все полицейские участки с приказом явиться к восьми утра в городскую полицию.
– Да передайте им, чтобы все было в надлежащей форме, – сурово наказал он. – А то я их, подлецов, знаю – напьются с утра пораньше, хоть святых выноси…
Из Шевыревки, Батыря, Первомайки съезжались на подводах полицейские. Собирались небольшими кучками, доставали из карманов «конфискованные» портсигары, кисеты, смрадно дымили, ожидая дальнейших распоряжений…
Соликовский разыскал Подтынного и приказал:
– Построй всех в колонну по четыре!
Подтынный кое-как выстроил эту разношерстную толпу. Соликовский прошел вдоль всей колонны, грозно помахивая плетью, и стал во главе ее. Сопровождавший его Захаров окинул взглядом неровный строй и, усмехнувшись, шепнул:
– Ну и войско! С такими курей давить…
Соликовский передернул плечами, пробормотал: «А, черт с ними!» и, не поворачиваясь, махнул рукой:
– Пошли.
На майора Гендемана полицаи произвели, по-видимому, тоже неблагоприятное впечатление, но он подавил в себе это чувство. Выйдя на крыльцо, он изобразил улыбку, по-русски поздоровался:
– Здравствуйте, братцы!
В ответ послышался разноголосый, нестройный гул. Майор нахмурился. Сорвав очки, он быстро и обрывисто заговорил по-немецки. Переводчик жандармерии Бурхардт едва успевал переводить:
– Армия фюрера продолжает стремительный поход на восток. Близок час ее победы. Доблестные солдаты фюрера уже вышли к Волге. Им нужен сейчас хлеб, продовольствие, теплая одежда, обувь. Вы должны изъять все излишки продовольствия и одежды у жителей и сдать их на склады комендатуры. После победы фюрер возместит мирному населению все понесенные убытки.
Сказав еще несколько фраз о непобедимости германской армии, майор прохрипел: «Хайль Гитлер!», и сразу ушел. Полицаи, неуклюже наступая друг другу на пятки, промаршировали перед зданием жандармерии, и на этом смотр был закончен.
– Не понимаю, зачем нужен был этот парад, – досадовал Соликовский, возвращаясь в барак вместе с Захаровым. – Говорил много, а ничего не сказал. Неужели немцы всерьез думают, что с коммунистами в городе покончено? Черта с два! Они еще дадут о себе знать!
Захаров широко, во весь рот, зевнул, равнодушно отозвался:
– У них теперь другие заботы. Зима на носу…
С этого дня у обитателей серого барака появились новые заботы. Каждое утро звонил Зонс, требовал выделить отряд полиции «для конфискации излишков у местного населения».
Захаров охотно брался за эту работу. Отобрав несколько самых отъявленных головорезов из полицейской команды, он отправлялся на «промысел». Участвовал в этих рейдах и Василий Подтынный, назначенный теперь старшим полицейским.
Разбившись на небольшие группы, полицаи обходили дворы, заглядывали в сараи, лазили по погребам, рылись в сундуках. Не обращая внимания на протесты хозяев, забирали все, что попадалось под руку.
Обозы с награбленным добром вереницей тянулись на станцию Должанка, где специальная команда гитлеровцев сортировала добычу и грузила ее в вагоны.
Особая команда сельхозкомендатуры отбирала у населения домашний скот и птицу. Над городом висел непрерывный гомон, наполненный тоскливым мычанием коров, визгом поросят, кудахтаньем кур.
Молча, притушив в глазах недобрые огоньки, смотрели краснодонцы, как хозяйничают гитлеровцы в их родном городе. Прятали в карманы судорожно сжатые кулаки, до крови закусывали губы, чтобы не вырвался наружу закипающий в груди гнев.
Во дворе комендатуры с утра и до вечера толпились офицеры и солдаты. Оживленно переговариваясь, они укладывали награбленное добро в мешки, старательно выводили на них адреса, самодовольно ухмылялись, представляя, как обрадуются дома, получив посылку с Восточного фронта.
Только управляющий дирекционом барон Швейде был необычайно сердит. До посылок ли ему. Прошло уже два месяца, как он приехал в Краснодон, а ни одна шахта не выдала и килограмма угля. Нет электроэнергии – той маленькой передвижной электростанции, которую он на всякий случай привез с собой из Германии, едва хватало лишь на освещение служебных помещений. Нет оборудования – центральные электромеханические мастерские, где можно было бы кое-что изготовить, все еще никак не могут наладить ремонт.
Однажды вечером в просторной квартире барона собрались офицеры. Как главный представитель административной власти в городе, Швейде часто устраивал такие приемы. В его доме гости всегда находили щедро накрытый стол, самые разнообразные напитки.
Громко переговариваясь, возбужденно жестикулируя, гости уселись за стол. Барон налил себе полную рюмку коньяку и поднял ее за успехи немцев. Он залпом выпил и потянулся к закуске.
– О, кажется, барон начинает изменять своей привычке. Браво! – захлопал в ладоши Зонс.
Швейде разодрал пальцами нежное крылышко цыпленка, шумно задвигал челюстями. Прожевав, он аккуратно вытер рот салфеткой, повернулся к Зонсу:
– У меня сегодня хорошее настроение. Кажется, мои дела начинают налаживаться. Эти два русских инженера, добровольно вызвавшиеся работать в мастерских, – отличные специалисты. Мастерские они знают как свои пять пальцев.
Швейде откинулся на спинку, неестественно громко расхохотался:
– Ха-ха-ха! Идиоты, они боялись, что я не приму их! Они признались, что были коммунистами, и боялись, что из-за этого я их не приму! Ха-ха-ха! Да мне наплевать на это!
Зонс недовольно поморщился, отодвинув в сторону недопитую рюмку.
– За коммунистами нужен особый надзор, барон!
– Мне наплевать на это, – снова повторил барон. – Мне не нужны их убеждения, мне нужны хорошие специалисты, черт возьми!
Неверной рукой, расплескивая по столу коньяк, Швейде наполнил бокал. Офицеры снова зашумели, задвигались, звеня приборами, потянулись к бутылкам…
Глубокой ночью Гендеман проснулся, разбуженный стонущими звуками набата. Кинулся к окну: где-то за городом, в районе Шевыревки, полыхало багровое зарево.
Майор схватился за сердце. Там, возле Шевыревки, был сложен в скирды необмолоченный хлеб, предназначенный для отправки на продовольственные склады действующей армии. Чувствуя, как леденящий холод сковывает все в груди, он подбежал к телефонному аппарату и срывающимся голосом вызвал Зонса:
– Немедленно поднимайте всех по тревоге! Хлеб горит!
Через несколько минут из гаража дирекциона с оглушительным ревом выскочили три автомашины, до отказа набитые жандармами и полицейскими.
На окраине, где обрывалось шоссе и начиналась вязкая, изрезанная глубокими колеями грунтовая дорога, одна из машин, оглушительно стрельнув едким вонючим дымом, остановилась – что-то случилось с мотором. Не успели полицаи пересесть на другую машину, как и та, зачихав, вильнула кузовом и уткнулась носом в придорожный кювет, потом и третья тоненько взвизгнула тормозами и замерла на месте.