Каждый родитель против своего желания участвовал в игре, в которой нельзя победить. Вы требовали, чтобы ваша дочь брала уроки игры на фортепиано, а потом она пожалуется, что вы тем самым погубили ее любовь к этому инструменту. Вы разрешали вашей дочери пропускать уроки фортепиано, потому что ей этого хотелось, а потом она пожалуется, что вам следовало заставить ее продолжать: ведь она так и не научилась играть на фортепиано. Вы требуете, чтобы ваш сын после уроков в обычной школе посещал еще и еврейскую школу, и он обвинит вас в том, что вы ему помешали стать еще одним Хэнком Гринбергом (выдающимся бейсболистом-евреем). Разрешите сыну прогуливать занятия в еврейской школе — настанет время, когда он упрекнет вас в том, что вы не позаботились о том, чтобы он знал культурное наследие своих предков. Замечательный пример — Бетси Петерсен, пожаловавшаяся в своих мемуарах «Танцуя с папой» («Dancing With Daddy») на своих родителей за то, что они ее водили только на занятия плаванием, прыжками на батуте, верховой ездой и теннисом, но не на занятия балетом. «Единственного, чего я хотела, они не дали мне», — писала она. Обвинять родителей — это популярная и удобная форма самооправдания, потому что она позволяет людям меньше переживать по поводу своих промахов и недостатков. Были допущены ошибки — но не ими. Неважно, что я бурно протестовала против этих кружков или занималась в них спустя рукава. Память минимизируют нашу собственную ответственность и преувеличивает ответственность родителей.

Пока мы обсуждали значимые искажения воспоминаний и конфабуляции, которые служат для оправдания и объяснения нашей собственной жизни. Ум — орган, занятый поиском смысла, не интерпретирует наш опыт как рассыпанные по полу осколки стекла — он собирает из них мозаику. Проходят годы — и мы видим эти узоры. Они кажутся материальными, неизменными, мы не способны вообразить, что из кусочков мозаики можно собрать и другие узоры.

На самом деле, узор — это результат многих лет, в течение которых мы пересказывали свою историю, превращали ее в жизненную повесть со своими героями и негодяями, объясняющую, как мы стали такими, какие мы есть. Поскольку повествование, нарратив — это способ, с помощью которого мы понимаем мир и наше место в нем, оно нечто большее, чем простая сумма элементов. Если одна из деталей-воспоминаний оказывается неверной, и это доказано, людям нужно устранить возникший диссонанс, а, возможно, и пересмотреть всю психологическую категорию: вы имеете в виду, что папа (мама) в целом не были такими уж плохими (хорошими) людьми? Вы утверждаете, что папа (мама) был/а сложной индивидуальностью? По существу ваше жизненное повествование может быть верным: ваш отец или мать могли в реальности быть безнадежно грешными или абсолютно святыми существами. Проблема в том, что когда нарратив становится главным источником самооправдания, на который рассказчик полагается, чтобы оправдывать свои ошибки или неудачи, воспоминания искажаются, чтобы служить этой цели. Рассказчик помнит только примеры, подтверждающие злую волю своего родителя, но забывает о том, хорошем, что он/она делали, диссонирующим с его общим представлением о родителе. По мере того как история приобретает все большую жесткость и определенность, становится все труднее увидеть целостный образ родителя: и плохие, и хорошие качества, и сильные стороны, и слабости, и добрые намерения, и непростительные промахи.

Воспоминания создают наши истории, но и истории создают наши воспоминания. Когда у нас сложился нарратив, мы встраиваем в него наши воспоминания. В серии экспериментов Барбара Тверски и Элизабет Марш показали, как мы «выдумываем наши жизненные истории». В одном из них люди читали рассказ о двух соседях по комнате, каждый из которых совершал как нехороший, так и хороший поступок. Потом они писали письмо об одном из них: в одном случае это была жалоба управляющему зданием, а в другом — рекомендация для вступления в клуб общения по интересам. В этих письмах Участники эксперимента, как выяснилось, добавляли подробности и детали, которых не было в первоначальном рассказе. Например, если они писали рекомендацию, то могли добавить, что «Рейчел — живая и общительная». Потом, когда их просили как можно точнее вспомнить первоначальный рассказ, пересказ оказывался похожим на то, что они писали в письме [82]. Они упоминали придуманные ими детали, но забывали диссонантную информацию из рассказа, не включенную ими в письмо.

Чтобы показать, как воспоминания изменяются, чтобы соответствовать нашим историям, психологи изучали их изменения с течением времени: если ваши воспоминания об одних и тех же людях изменяются и становятся позитивными или негативными, в зависимости от того, что сейчас происходит в вашей жизни — то они рассказывают о вас, а не о них. Этот процесс происходит так постепенно, что вы можете испытать шок, когда поймете, насколько изменились ваши воспоминания и оценки. «Несколько лет назад я нашла дневник, который вела, когда была подростком, — написала одна женщина в письме к ведущей раздела психологических консультаций в журнале. — Я была тогда такой неуверенной и обозленной. Я испытала шок, прочитав, что могла такое чувствовать. Я считала, что у меня с мамой были очень близкие взаимоотношения, и не помню никаких серьезных проблем, а дневник свидетельствует о том, что все было иначе».

Причина, по которой автор письма «не помнит никаких серьезных проблем», была выявлена в двух экспериментах, проведенных Брук Фини и Джудом Кэссиди, показавшим, как подростки неверно запоминают и вспоминают свои ссоры с родителями. Подростки с родителями приходили в лабораторию и заполняли анкеты, в которых перечисляли обычные причины своих разногласий: внешний вид подростка, требование вовремя приходить домой, драки с братьями и сестрами. Потом подростки обсуждали в течение десяти минут с каждым из родителей по отдельности свои разногласия и искали решение. Наконец, подростки оценивали свое отношение к этим конфликтам, интенсивность своих эмоций, отношения к родителям и т. д. Через шесть недель их просили снова вспомнить и оценить обсуждавшиеся конфликты с родителями и свою реакцию на них. Подростки, у которых были близкие отношения с родителями, теперь считали разногласия с родителями менее острыми и серьезными, чем в первый раз. Однако подростки, отношения с родителями у которых были сложными и/или негативными, оценивали конфликт как более интенсивный и острый, чем шесть недель назад [83].

Подобно тому, как наши сегодняшние чувства по отношению к родителям влияют на воспоминания о том, как они с нами обращались в детстве, наша текущая я-концепция, представления о себе влияет на наши воспоминания о собственной жизни. В 1962 г. Дэниел Оффер, тогда молодой стажер-психиатр вместе с коллегами проинтервьюировал 73 четырнадцатилетних мальчика об их жизни дома, сексуальности, религии, родителях, в том числе о дисциплинарных требованиях родителей, и других эмоциональных темах. Оффер с коллегами сумели взять через 34 года повторное интервью почти у всех первоначальных участников — теперь это были тридцативосьмилетние мужчины, и попросили рассказать, что они помнят из рассказанного ими о себе в подростковом возрасте. «Примечательно, — сделали вывод исследователи, — что доля совпадений не превышала вероятность случайного угадывания». Большинство из тех, кто запомнил себя смелыми и общительными подростками, в четырнадцать лет считали себя робкими. Пережив сексуальную революцию 1970-х и 1980-х гг., эти мужчины «вспоминали», будто были гораздо более сексуально предприимчивыми подростками, чем это было в реальности. Почти половина вспоминала, будто они полагали, когда были подростками, что сексуальные отношения в старших классах школы — это нормально, хотя в реальности в четырнадцать лет так считало только 15 % из них. Сегодняшние я-концепции этих мужчин искажали их воспоминания, приводя их в соответствие с текущим я-образом [84].