ПАРИКМАХЕР
Еще совсем зеленый
Бессонный парикмахер
Стоит и бритву точит
И кисточку грызет.
Халат на нем обвисший,
Заношенный и грязный,
Стоит он, бритву точит,
Скрежещет все кругом.
Летят волос потоки,
Как дождь, как град, как ливень -
И стариков седины,
И бороды воров.
В гробы кладут клиентов,
Лежат они спокойны,
Причесаны, побриты,
С завивкой на века.
О нем твердят, что бог он,
А он лишь парикмахер.
Стоит и бритву точит
И кисточку грызет.
ПРИГЛАШЕНИЕ К ЛЮБВИ
Будь полусонной. Теперь стань седой,
С лицом затененным, а после – сияющим,
А после – все тайны свои открывающим.
Как голубенок, стань молодой.
Будь предрассветной. Сбейся с дороги,
Серной петляй. Дымом стелись,
Мчись босиком, о стерню уколись,
Сбей на дороге голые ноги.
После – устань. После стань старой,
С крупными четками в тощей руке.
Или
Толстухою в парике,
В гневе, в очках, в хоре,
С гитарой.
В ржавой короне, вериги влача,
Я и сквозь сон дойду до тебя.
* * *
Все просится в стих она. Будто бы строки
Собою продлят ее сроки земные.
Но кто назовет поднебесье Лауры
И вспомнит о птице в ключице Марии?
Кому Беатриче приснится сегодня
С ногой ее левой, отличной от правой,
С рукой ее легкой и как бы прозрачной,
Чувствительной, в этой божественной спешке?
И все же – упрямая – просится все же
В стихи и, упрямо тряхнув волосами,
То вдаль убежит, то обратно вернется,
Косясь на ряды золоченых надгробий…
НЕЖНОСТЬ, ИЛИ ГУЛЛИВЕР
Княжна с золотой лейкой по мне ходила, и снилось:
Она поливает мне пальцы,
Чтоб зацвели снова.
Была она Голубинкой. С серебряной вуалью.
Потом мне снились стражи,
Шагающие в глубь глотки
по языку – подъемному мосту.
Фонарь, поднятый капралом,
Озолотил гортань.
Наконец в раковинах моих ладоней
Возвели по церкви -
В левой шли похороны,
В правой бракосочетанье.
Я лежал в тревоге,
Как бы чего не вспугнуть
Влажным переплеском сердца.
ИЗ РУМЫНСКОЙ ПОЭЗИИ
АЛЕКСАНДРУ ТОМА
ПЕСНЯ ЖИЗНИ
В себя, как раковина в щель,
Вобрало сердце песен много:
Там сельская поет свирель,
Там бурной юности тревога
И зовы грозные войны,
Отваги голос, голос силы,
И там же иногда слышны
Стенанья около могилы.
И, как в волшебных гротах, там,
Где эхо вечное под сводом,
Я песню заново создам,
Давно забытую народом.
Все, что кипит в крови, звеня
(Любовь поет и гнев ярится),-
Лишь голос предков, что меня
Избрал, чтоб к правнукам пробиться.
Бурлит в моей груди весь мир,
Страдает, борется и стонет.
Там эллинских напевы лир.
Раб на триреме выю клонит.
Творит создателя рука,
Христы распятые вздыхают,
И на крылах из тростника
Икары к солнцу улетают.
К моей груди склонись, о друг,-
И слушай, сколько в ней напевов,
Ведь сердцем взрезывает плуг
Тугую землю для посевов.
Ведь сердцем тяжкий молот бьет
В руках невольников завода,
И гром подземный весть несет
О том, что близится свобода.
Бастилии берет оно,
Бросается на баррикады,
Пусть первой пулей сражено,-
Пасть смертью храбрых сердце радо.
И, воскресая каждый час,
«Вперед! – приказывает твердо.-
Ворота в синь руби для нас,
И ты в святыню вступишь гордо».
СКИТАЛЕЦ
Когда в твои шатры приходит гость,
Встречай добром: ему дай хлеба, соли,
На раны воду лей, цели от боли,
Но ты его расспрашивать не смей,
Куда идет, явился он отколе.
Зачем тебе о месте слышать том,
Что, верно, скрыли времени туманы,
Где он познал бесчестье и обманы…
Твоим словам не надо растравлять
Делимые твоей водою раны.
И для чего напоминать ему
О призраке какой-то страшной цели.
Он тащится и так уж еле-еле,
Пустыня за плечом, надежды нет
И силы нет в кровоточащем теле.
Так дай же гостю хлеба и воды,
Скиталец он, бездомный и гонимый.
Не спрашивай и лист, летящий мимо,
О ветке, на которой он блистал,
И о судьбе его неотвратимой.