Колумб уплывает все дальше,

все грозней его приказанья:

Запрещаю оплакивать мертвые корабли,

их будет все больше.

Запрещаю о женщинах думать,

ибо женщина – матерь сомненья,

а сомненье – смерти подобно.

Запрещаю птиц ожидать -

ласточки уже туда улетели,

а воробьи туда не летают.

К мачте велю привязать любого,

кому страшные сны приснятся.

Девяносто девять из нас

на землю уже не ступят -

и все же она существует.

Видите мертвый корабль вдали?

Мертвый, он верит – земля существует.

Не слушайте чаек -

девяносто девять из нас достанутся им,

и все-таки цель путешествия вовсе не в этом,

нет, высшая радость его заключается в том,

чтоб угадывать ветра движенье

и рыб,

и всего, что над ними,

и кто из нас будет тем сотым – не знать наперед.

Посему умирать на моем корабле

запрещаю.

И корабль уплывает все дальше.

Земля, словно яблоко,

висит на самой высокой веточке вечности.

О, непростительная радость начинанья,

почти животная: не знает темный зверь,

который роду предан фанатично,

какой удел печальный ждет его,

недуги старости, болезни,

жестокий призрак бойни,

угрюмость дикая, крик одиночки,

когда-то зачатого безрассудно,

и жилы вздутые, и тьма в глазах,

и милость отрезвленья,

и боль бессмыслицы, и грусть банальности,

с арены вопли дикие,

тоска закланья, гибель существа,

бессмысленного, как само зачатье,

и отрезвленья жалкие слова…

О, радость начинанья, о, проклятье!

Поскольку всякий, кто сумел

наделать шуму больше прочих,

посмертно памятник имел

(народ почтить героя хочет,

чтоб, наконец, забыть в момент),

и мне возможен монумент.

На кой он мне… Но кто уверен,

что мой отказ не лицемерен?

Никто. Так позабочусь лучше,

чтоб вышел памятник получше.

Во-первых, статуя моя

должна стоять в сторонке, чтобы

не лез в глаза поэтам я

и путь не преграждал из гроба.

А так как всюду – вор на воре,

прошу ограду на запоре.

И постамент хочу повыше,

чтоб не мочился на меня,

как ныне, всяк, кому охота

прослыть тушителем огня.

Не гипс, а бронза мне по вкусу:

дороже, крепче, вид здоровый,

и даже труженик искусства

ее не сделает дешевой.

А что до стороны формальной,-

я предпочел бы торс нормальный.

Входить в историю неловко,

когда взамен башки – квадрат,

а треугольник – бывший зад,

и дырка спереди – издевка.

Одежда красит человека,

я не хочу стоять нагим:

я – не титан, зачем другим

поэтам из другого века

мой фигов листик наблюдать

да меньшей завистью страдать?

К тому же девичьи натуры,

боюсь, вблизи нагой скульптуры,

к физиологии склонясь,

с поэзией утратят связь.

Скульптурой ныне быть не сладко

у них все время физзарядка.

Я так ленив, что все, что мог,

я в этой жизни делал лежа.

Писал,- когда писалось,- тоже

на ложе развалясь, как бог.

Изображайте без прикрас

мой поэтический экстаз,

ваяйте, чтоб для высшей цели

валялся памятник в постели.

Не надо муз – вокруг и выше,

их любят школяры-невежды!

Я предпочту надежность крыши,

а не туманные одежды:

хоть воспеваю непогоду,-

простуду схватываю с ходу.

Ну, если с крышей я зарвался,

поставьте зонт из парусинки,-

как над зеленщиком на рынке,-

чтоб монумент не простужался.

В обузу мне златая лира,

она – предмет приятных чувств,

но искажает сущность мира:

ведь золото – не дух искусств.

Уж если мне решит ваятель

всучить духовный указатель,-

тогда бы книгу я избрал:

свою, чтоб знать без дураков,

что я хороший том стихов

прочту, войдя в мемориал.

А надо мной, сидящим с книгой,

абстрактный холстик был бы мил:

квадрат зеленый с желтой пикой

иль просто рамка – дырка в мир.

Под голову, чтоб спать без звука,

нужна журналов наших скука,

да серия (ведь я смешлив),

где есть веселые репризы.

В ногах – включенный телевизор,

но скачет надпись ПЕРЕРЫВ.

Марать не нужно пьедестал

сентенцией, что сын народа

свои, мол, рифмы завещал,-

ведь у отчизны год от года

и без того – стихов излишек,

но меньше нужного детишек.

Прошу, как скромный патриот,

фамилию на пьедестале

(в конце не «д», а «т»!), и дале -

СЛОВЕНЦЫ, УМНОЖАЙТЕ РОД!

Вблизи должна скамья скрипеть

(кривая, с дырками – подавно,

мне будет вечером забавно

на трюки парочек смотреть),

за кипарисом кипарис,

густую тень бросая вниз,

должны укромной сделать местность,

чья всенародная известность

подскажет всем пароль для встречи:

«У Янеза, как в прошлый вечер!»

Сюда направить хорошо бы

прямой троллейбусный маршрут

и город выстроить особый

или страну раскинуть тут.

В стране бы этой ели, спали,

взамен налогов – песни брали,

мои, конечно. В сей момент

я государственно созрел.

Как хочется, чтоб я имел

конкретно этот монумент!

Он безопасен, в полном смысле,

для тех и этих. Он торчит,

в дела не воплощает мысли

и чудно день и ночь молчит.

Кому он костью в горле стал,

тот передвинет пьедестал.

А устаревший атрибут

легко по моде переплавить,

и можно голову подправить -

ту слепят, эту отобьют.

Нехорошо. Но повсеместны

проделки эти с древних пор.

И, думая о них в упор,

я наполняюсь грустью бездны:

заманчив памятник вполне,

но бронза плавится в огне.

Заботы памятника жутки:

не лезть в глаза, уважить всех,

не то – влетишь в литейный цех,

где перевоспитают в сутки.

А после будешь в лучшем виде

для славы скульптора блистать,

держать коня, чужие груди,

а то – средь парка диск метать…

Опасность этого сгустится,

коль монумент мой воплотится.

Немедленно отказ пишу!

А все динары, что как раз

вам сэкономит мой отказ,-

при жизни выдать мне прошу.