После полуночи мы переносим наше вооружение в большую грузовую машину, в которой вместе с другими милисьянос — не из нашей группы — мы едем дальше, но на сей раз погасив свет, по направлению к сентралю «Аустралиа», где расположилось командование наших войск на фронте в районе Плая—Ларга. Территория и поселок большого сахарного завода погружены во тьму. Но здесь—то и чувствуется — черт возьми! — что мы пусть еще не в самой зоне боевых действий, но уже на пороге ее. Освещено только одно административное здание сентраля, к которому, как я вдруг вижу, словно возникший из теней, подходит Главнокомандующий Фидель Кастро: он возвращается с боевого рубежа в сопровождении нескольких офицеров…

У нас выдается передышка, во время которой одни решают размять ноги, другие — помочиться, а третьи — вздремнуть, прислонившись спиной к стене, то и дело опуская на грудь голову. Мне кажется, что на самом деле всех больше усыпила, чем утомила, монотонность путешествия, которое в обычное время было бы достаточно коротким, но которое сегодня, со столькими остановками, ожиданием и происшествиями на всем протяжении пути, нам показалось нескончаемым.

— Я думал, моя задница больше не выдержит, — говорит один из бойцов.

— Сегодня главное в том, чтобы не показать ее врагу, — вторит ему другой.

И распускаются, множатся, растут озорные и бранные словечки, служащие, возможно, для облегчения внутреннего напряжения; они снова и снова звучат повсюду, где люди надевают военную форму не для парада. Но вскоре доносятся вести, от которых словно открывается второе дыхание у тех, кто казался сонливым и уставшим. В конце боя, начавшегося еще на рассвете, в час сумерек, наша авиация сбила четыре вражеские машины типа Б–26, потопила в заливе Кочинос две десантные баржи и один танкодесантный корабль.

— Ну и денек завтра будет, — произносит кто—то.

— Ничего, мы готовимся, — говорю я, подмечая то, что, как человек более опытный, чем другие, разглядел в ночи: прибытие все новых и новых грузовиков, доставляющих не только солдат, но и многочисленные 85–миллиметровые, несколько 122–миллиметровых пушек, зенитные пулеметные установки, те, что прозвали «четверками», и 120–миллиметровые минометы, количество которых меня удивляет, хотя вскоре мне станет понятно такое обилие оружия, наиболее эффективного в окопной войне или в уличных боях из—за навесной траектории стрельбы; но сейчас польза этого оружия для открытых пространств, каковыми, судя по названиям, представляются мне Плая—Ларга и Плая—Хирон, кажется весьма сомнительной.

— С таким оружием воевать можно, — замечает кто—то…

Несмотря на то что в городах уже чувствовалось тепло апреля, здешнее утро страшно холодное. Мы едем по направлению к местечку Пальните, и по обе стороны шоссе, которое заканчивается в Плая—Ларга, переливающийся, как опал, стелется туман, задерживаясь на желтоватой и бедной земле с каменистыми участками; но обилие на ней тростника указывает на присутствие подземной влаги.

— Мы едем через топь Сьенага—де—Сапата, — говорит мне лейтенант.

— Да, но… А вода?

— Какая вода?

— Топь — это место, где полно воды. С плавающей на поверхности растительностью… С жабами и лягушками… С трясиной… Не знаю, с чем еще…

— А—а, это вон там, — показывает он налево, — в стороне Лагуны—дель—Тесоро.

Название «Лагуна—дель—Тесоро» оживляет немного этот монотонный пейзаж, напомнив мне, как в детстве, в Колехио де Белен,[18] мне рассказывали о болотах, сейчас невидимых, где — так говорили — водятся огромных размеров кайманы,[19] живущие по соседству с почти мифической манхуари,[20] страшной на вид и зубастой, выступающей в крестьянских сказках о далеких прадедовских временах как главное действующее лицо в спорах между рыбами и человеком. Но здесь я вижу только пространства, сплошь покрытые стелющимися и вьющимися растениями, на фоне которых время от времени возникают то густые заросли ежевики и марабу,[21] простирающиеся между финиковыми пальмами и мастиковыми деревьями, с чешуйчатыми стволами медно—красного цвета, то редкие ягрумы,[22] машущие хохолками цветов над запутанными низкими зарослями. Чахлые, тощие пальмы тут и там да изредка, на краю прогалины, дом угольщиков, поспешно оставленный его обитателями, — маленькая пещера с закопченными стенами. И в такой глуши проявлением жизни были только несколько лиловатых крабов, копошащихся в какой—нибудь падали.

— И здесь нам придется сражаться? — спрашиваю я лейтенанта Куэльяра.

— Мы высадимся немного дальше, после Пальните. Конечно, если это окажется возможным.

— Далеко еще до моря?

— Немного осталось. Дорога коротка, только если ты в свадебном путешествии с красоткой, — смеется он.

— Теперь я понимаю, почему навезли столько минометов. Здесь придется продвигаться от одной поляны к другой через все эти заросли. Как говорят, перебежками метров по тридцать.

— Точно.

Я смотрю направо, налево от шоссе — всюду тот же однообразный пейзаж с ограниченной видимостью, подходящий для засад и негодный для боя. Что—то горит впереди. Густой черный дым поднимается прямо вверх: ветра почти нет. Вероятно, догорает автобус — точнее, груда железного лома, — случайно накрытый вражеским снарядом. Здесь мы уже — я давно об этом догадываюсь благодаря некоторому опыту в этом деле — в опасной зоне. И теперь я воспринимаю любой звук, любое движение настолько остро, что чувствую их кожей. Ожидание, напряженное ожидание… Наверное, что—то похожее испытывают и другие — это состояние крайней настороженности продиктовано инстинктом; они меньше разговаривают и уже не шутят так, как раньше…

И вдруг это огромное невидимое сражение начинается. Где—то около моря — совсем недалеко — через завесу растительности многочисленные пулеметы одновременно открывают огонь. Их поддерживают минометы. Резкий, грохочущий взрыв мины отдается толчком внутри каждого из нас, а перекрывает его полнозвучный залп 122–миллиметровых пушек, на фоне которого раздаются отрывистые и частые выстрелы вражеских орудий.

— Теперь пошло! — говорит кто—то. — Да уж! И как будто стреляют прямо сюда!

— Не совсем, не совсем, — успокаиваю я. — Кажется, что сюда, но пока не попадают.

— Он в этом кое—что понимает, — говорит еще кто—то, не подозревая, до какой степени его слова мне льстят.

— Во—о–о—о–оздух! — кричит лейтенант. — Во—о–о—о–оздух!..

И все мы скатываемся вниз, чтобы укрыться в кюветах и во рвах. Тень машины скользит по нашим спинам, рисуя на земле черный крест, прежде чем мы слышим, как раздается похожая на треск доски пулеметная очередь. Один заход — и пересохшая земля вздымается рядом со мной… Подброшенный вверх, взлетает надо мной булыжник.

— Не двигаться, чтоб вас!.. — кричит лейтенант.

Второй заход — и вот уже изрешечены борта нашего грузовика, оставшегося на шоссе. И, наконец, на прощание — очередь из хвостового пулемета, которая могла бы стать самой опасной, но не настигла никого.

Лейтенант уже на ногах:

— Ушел! Всем встать!

Я поднимаюсь, состроив ужасную гримасу.

— Что такое? Откуда эта вонь? — спрашивает меня кто—то.

— Черт побери! Что за листья — чуть—чуть пожевал, и теперь у меня во рту привкус гнилой устрицы.

Боец смеется:

— Это сигуа.[23] Теперь весь день от тебя этот запах не отстанет.

— В машину! — приказывает лейтенант, видя, что шофер смог с ходу завести мотор…

И вот мы въезжаем в Пальните. Тут уже я окончательно понимаю, что мы вступили в район боевых действий, которые больше слышали, чем видели до сего момента. А сейчас я не только слышу нарастающий грохот боя на Плая—Ларга, в нескольких километрах отсюда, но и вижу великолепно замаскированные среди кустарника и уже установленные на позициях 122–миллиметровые пушки, счетверенные зенитные установки и даже несколько танков.