ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Часы ожидания тянутся, как сама вечность.

В путь–дороженьку Верочка собиралась не один день, и еще заранее постирала белье, начала укладывать скудные вещи, раздумывала, брать ли с собою чью–то полковничью парадную шинель, подобранную в разбитой военной машине у города Печ. Нажитого ничего не было: шерстяные кофты, платья и платки, дареные Алексеем и его дружками на свадьбе, — все осталось в Бельчке после суматошного переезда. Позже наведывался туда Алексей за личными вещами — дом мадьярки сгорел дотла. Но худо–бедно, а из полковничьей парадной шинели можно сшить себе шикарное пальто.

Итак, все подогнано, высушено, поглажено, старательнейшим образом уложено — хлопотны и мучительны все–таки сборы в дорогу. Но теперь можно и передохнуть. Присела, а беспокойная мысль заставила встать и вновь — в который раз! — заглянуть в окно: день разгорался на диво, а Алешки все нет.

"Чего он задержался? Уж не случилось ли что? — западала мысль. — Да нет же, что может случиться. Не полезет он в пекло, хотя бы перед самым отъездом".

Глядела в окно и размечталась: вернется, затем подойдет машина, погрузимся — и кати по европейским дорогам аж до Бухареста, как уверял Алешка, а там в поезд и до Грязей, в родную Ивановку. "Чудно даже, вчера, кажется, в адском огне бывали, а сегодня — отъезд, тишина… — мимоходом промелькнуло в сознании Верочки, и она опять почувствовала ноющую в сердце боль: — Где же Алешка? Ну просто терпения нет! Сколько можно ждать!"

Раным–рано захотелось Кострову — вот уж непоседливый! — заглянуть в свой бывший батальон, хоть краешком глаза повидать ребят, попрощаться… Ну, взглянул, увидел и Нефеда Горюнова, и Тубольцева, и озорного лейтенанта Голышкина… Но потолковать как следует и отвести душу за махоркой не смог, так как батальон поднимался по тревоге, спешно занимал боевой рубеж, откуда завтра, а может и сегодня, предстояло ему идти в наступление. Подполковник Костров пытался отыскать командира батальона, чтобы узнать, какую задачу получили, — все–таки интересно, и он, Костров, вроде бы в ответе за батальон, за своих ребят. Застал командира на рекогносцировке, ввязался в это дело, хотя ему и вовсе не следовало торчать на какой–то рекогносцировке.

Возвращаясь часа через два с передовой, попал под страшенный минометный обстрел. Взрывы застали на совершенно голом месте, и, стремясь как–то укрыться, Костров увидел невдалеке разбитое глиняное строение, без крыши, где, наверное, содержался в пастбищную пору скот, и побежал туда. Взвизгивающая, разорвавшаяся в самой близи мина принудила его упасть, лежать, затем ползти по мокрой земле.

Кое–как дополз до катуха, укрылся за стеной, но минометы, стреляя по крутой траектории, клали мины навесно, доставая и то, что было укрыто за этой глиняной стеной. И как нарочно, обстрел и без того разбитого катуха участился. Все мины предназначались будто только для него, для Кострова. Он забрался в самый угол, в проем стены, пережидая и кляня все на свете: и войну, и паскудных немцев с их минометами…

Мины шпарили и шпарили, выворачивая глину со стен, с пола и обдавая ошметьями грязи Кострова. Привычный в войну ко всяким опасностям, он все равно переживал этот изнуряющий душу обстрел мучительно тяжело, как будто впервые испытывая знобящий страх.

Минут двадцать долбили минометы, и, когда стихли, Костров медленно встал, облепленный комьями рыжей глины, от нервного потрясения его лихорадило. Не отряхиваясь, перебежал в лощину, опасаясь, что обстрел может повториться. Передохнул в лощине, ругая себя за опрометчивую поездку в бронетранспортере. "Лучше бы ребята не приезжали за мной, и дернуло меня лезть в пекло!" — бранился он.

До сих пор в ушах звенело от того взрыва, который эхом перекинулся в городок, ударяясь и раскалываясь о стены домов. Когда подъезжали с военным комендантом на место происшествия, то увидели разорванный и еще дымящийся металл… Чадили мануфактура и кожа, и в этом хламе лежало подобие тела. По окровавленным кускам мундира только и понять было, что человек этот военный. Он все же узнал в нем Завьялова и понял, почему тот оказался здесь.

"А может, и хорошо, что все так кончилось? — как о чем–то наказанном подумал Костров и пожалел, что пошел на передовую. — Какая была надобность? Ведь могло кончиться и хуже…"

При этой мысли он похолодел. Не было горше печали, как представить свою смерть теперь, когда надо везти беременную Верочку домой.

— Мог запросто сложить голову, — вслух сокрушался он, все еще раскаиваясь, и огорченно подумал: "Верочка, Верочка, если бы ты знала, в каком я был переплете, ты бы, наверное, обмерла". И дал себе зарок не говорить ей ни слова.

Он начал срывать росшую прошлогоднюю сухую траву и вытирать ею глину с брюк, с шинели, помыл лицо в придорожной лужице, затем сапоги. Нарочито настраивая себя на веселый лад, притворно запел: "Полюшко, поле…"

Верочка встретила его у калитки, оглядела с головы до ног и ахнула:

— Где тебя так выволокло?

— Да под дождь попал, вон там дожди косые!.. — махнул он рукой в сторону передовой.

— Дожди? Алешка, да ты что… рехнулся? Такое небо голубое, ясное!.. — Она догадалась, что он побывал, наверное, под бомбежкой, увидев разорванную полу шинели. — А это что такое? Алешка, ты… ранен? ужаснулась она, и бледностью, как пеплом, покрыло ее и без того бледное лицо.

— Нет, Верунька, и откуда ты это взяла? Успокойся. Ну, посмотри… Он помахал рукою, даже дернул резиновой, как бы показывая, что и она цела, начал похлопывать себя по телу, не испытывая никакой боли, и усмехнулся, глядя на шинель: — А этот подол… видать, за кузов бронетранспортера задел. Крючки там… Я чувствовал, что–то затрещало, как парусина, а не догадался сразу, что зацепил шинелью… Вот нелады, перед самым отпуском… Почини, — снимая шинель, попросил он.

— Да как же я сумею? В мастерскую бы нужно…

— Заштопай кое–как. Нитки зеленые есть… Через час вызову "доджик", и двинемся.

— Шинель я смогу заделать. Но ты во все новое переоденься, а это грязное с собой заберем, — сказала она и подала с вешалки аккуратно выглаженные брюки и гимнастерку.

Алексей подошел к колонке во дворе, разделся по пояс, помылся и сразу почувствовал себя легко, а надев гимнастерку, при ремнях — уже совсем по–праздничному.

Они посидели перед дорогой, хозяйка–мадьярка принесла им корзиночку с моченым арбузом, кисти три чудом сохраненного винограда, отдельно завернутую в непромокаемую бумагу жареную индюшку, пучки паприки, кусок сала.

— Ой, да куда же столько нам! — всплеснула руками Верочка.

— Хватит, спасибо, мамаша, — в тон приговаривал Алексей.

Попрощались…

Европейские дороги, когда по ним уже отшумела война, показались Алексею шикарными. Он дивился, что раньше таких скорых и веселых дорог будто и не замечал, — приходилось и эту местность преодолевать с боями, нередко и на брюхе. А вот теперь ревет сильный мотор "доджика", свистит по бокам ветер. Порой у самой дороги нехотя поднимались какие–то крупные, в ярком оперении птицы, и Верочка то и дело умоляла водителя не раздавить чудных, несмышленых птиц.

— Чего они жмутся к дороге? Какие это птицы, Алеша?

— Разве не знаешь? Да это же фазаны. Самые настоящие фазаны! отвечал он. — Ох, тут и охота добычливая!.. Кончится война, обязательно поохочусь в поймах озер.

— Куда же убивать время после войны, как не на охоту, — оживился водитель. — Моя половина безвыездно дома, и вы свою увозите… Чего нам, холостякам? Только и стрелять…

Верочка усмехнулась, а через минуту взгрустнула, и водитель сник, пожалев, что затеял этот ненужный разговор.

На второй день, под вечер, они въезжали в Бухарест, шумный, крикливый и суетной. На вокзале было битком набито людей; в огромном, с застекленной крышей здании возле стен и прямо на полу лежали вповалку люди, стояли штабеля корзин, из которых совали головы сквозь ивовые прутья и отчаянно горланили гуси, утки, куры. Бородатый, в высокой барашковой шапке румын вел через зал, ища глазами укромный закуток, косматого барана. Упираясь передними ногами, баран скользил копытцами о цементный пол, но румын тащил его волоком.