— Не загадывай, Алешка, не надо. Мне так тяжко… Ноги подкашиваются. А ты… Чему ты смеешься?

— Верочка, глупышка, ребенок у нас будет. На радостях…

Трудно поднялись на возвышение, и проходящие люди сказали, что вон там, посреди каштанов, в белокаменном доме родильня.

После того как наконец добрались до спасительного дома и Верочку сразу, без проволочек с оформлением документов, положили в палату, Алексей ни на час не отлучался отсюда — он и спал в прихожей приемного отделения, мирясь с неудобствами, зная, что ей там не легче.

На другой день Верочка что–то сказала ему сквозь стекло, пыталась разъяснить на пальцах, поднося их ко рту, и ему показалось, что есть уже ребенок, просит молока, и он опрометью побежал на базар, купил молока, пучок синих подснежников, а потом, возвратившись, отдал передачу дежурной сестре, спрашивая:

— Ну как у нее?..

— Ничего пока… Ваша жинка устала с дороги. И был очередной приступ.

На третий день Верочку выписали, врач велел ехать дальше, строжайше предупредив не допускать никакого волнения.

— Довезу ли?

— Довезете. Просто она устала, натряслась.

Они снова садились в поезд. Верочка уверяла, что чувствует себя отдохнувшей, совсем прилично. И, к радости обоих, держали они путь к себе, в Ивановку…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Намедни Митяй позвал к себе Игната и, уединившись с ним в комнате, высказал ему давнюю, засевшую в голову думку.

— Помнишь наш уговор насчет губителей?

— Каких губителей? — не понял Игнат.

— Ну, которые изничтожают сады, ровно короеды. Вспомяни меня, найдем на них управу. Намылим холку!..

— Надумал? — спросил Игнат.

Митяй закивал головой.

— Обрадовать тебя хочу, сваток. Слушай внимательно, — заговорил он. Поеду. Семь бед — один ответ. К тому же наверняка примет… Немца отшвырнули. За границей его доколачивают, малость нажать — и крышка. Передохнув от высказывания этих соображений, Митяй продолжал: — На радостях он, Сталин, теперь небось попивает чаек с вареньем да табачок редкостных сортов покуривает.

— А тебе от этого какой прок? — развел руками Игнат. — К чему ты клонишь?

— Смотришь, и меня угостит, — запросто ответил Митяй. — Как думаешь, примет?

— Эге, куда хватил! — подивился Игнат, внутренне крепко завидуя свату. "Ишь, меня обскакал в разъездах. Сижу, как наседка на яйцах, никак не слезу… А он, вишь, куда ехать затеял". А вслух озабоченно заметил: Оно, конешно, должон принять. Не в такое лихолетье Ленин мужиков принимал. Ходоками звались. А тут и путь недалекий. Садись на сталинградский — и на другой день утречком в Москве. Только дело не в дороге. Ты ему заготовь бумаги.

— Какие такие бумаги? — переспросил Митяй.

— Ну этот самый доклад, чтоб по писаному с ним толковать.

— Зачем по писаному? Что у него, ушей, что ли, нет слухать? Заботы до людских дел отпали? Али не может он войти в наше положение?

— А-а, брось ты, слова — ветер, — возразил Игнат. — Случись, резолюцию захочет наложить, ты ему бумагу–то вовремя подашь, он и ублаготворит просьбу. Ты потом бумагу–то в карман, и дело на мази.

Митяй посидел раздумчиво, кажется, серьезно внял словам свата, но вдруг ни с того ни с сего побледнел.

— Ты чего? Какие тебе страхи привиделись? — забеспокоился Игнат.

— Какие могут быть страхи? К вождю, еду, а он — страхи, — отмахнулся Митяй. — Ты вот скажи, где мне опосля переночевать? Москва–то хоть и велика, да, говорят, движение сильное, наедут машины, ежели на улице — в кустах приткнешься. Фу ты, леший меня дери! — вдруг воссиял Митяй, хлопнув себя по лодыжке. — Да у нас же родня в Москве! Помнишь Феодосию, ну, которая ложками торговала и ворожить складно умела?

— Что–то не упомню.

— Ну, горбатая которая… Все село знает, — продолжал обрадованно Митяй, — с плотником приезжим увязалась она в Москву. Дворничихой там, говорят, деньгу зашибает… Вот я и заявляюсь: мол, в гости к вам, родственнички. Не обессудьте.

— Только насчет Сталина им — ни гу–гу… Все дело завалишь.

— Почему?

— Какой ты, прости, непонятливый, — с видимой сердитостью ответил Игнат. — Едешь, можно сказать, по государственной важности, а будешь болтать всяким родственникам. Если хочешь, чтобы твое дело не накрылось, держи язык за зубами, пока не сдвинется.

— Да-а, правду говоришь… Позволь, приду в Кремль, примет меня, а что же ему докладать? — с неожиданной растерянностью развел руками Митяй.

— Голова садовая, так о чем же я и толковал. Надо письменно все изложить. И покороче. Ходит молва, Сталин не любит длинные доклады слушать. Время у него по минутам размерено: когда ложиться, когда вставать. Вот ты ему и короче излагай…

— Помоги мне, сваток, — с мольбою в голосе попросил Митяй. — Я же помню, как ты в трудное времечко об этих самых плутонгах Алешке отписал. Небось по сю пору не забывает. И… — Митяй прижал к груди руку, — помогли наши учения. Вишь, как турят немчуру, еле поспешают гнаться… Поможешь изложить доклад, тоже пойдет на пользу обществу. У тебя, сваток, — давно я приметил — голова генеральская! Жаль только, лампасов да папаху не имеешь.

— Ну–ну, хватит меня жалобить, — перебил Игнат. — А ежели всурьез, не уехал бы я в свое время с Крыма, то, глядишь, и выбился бы в черноморские адмиралы. У меня по морю до сей поры душа болит. Когда–нибудь махну к морю. Может, и тебя прихвачу с собой. Все–таки подлечиться тебе не грех, на поясницу жалуешься, на ревматизм.

— Порадей, век буду благодарить, — кивнул Митяй. — А покудова давай доклад обмозгуем.

Он встал, принес из смежной комнаты чернильницу с ручкой и ученическую тетрадь.

— Бумага нужна не такая, — возразил Игнат.

— Какая же?

— Слоновой кости, чтоб лоснилась и не мялась.

— Где такую взять? В кооперации только оберточная.

— А у тебя на печке, кажись, церковная книга имеется. Помню, Верочка мне приносила читать. Вот и вырви оттуда плотный изначальный лист.

Действительно, как это Митяй сам не докумекал: в этой церковной книге оказался чистейший лист, только, правда, по краям маленько мухами засижен, да не беда — кончики можно обрезать.

Сели. Призадумались. Игнат запустил пятерню в волосы и почесывал затылок. А Митяй, сложив под его взором крест–накрест руки, глядел на свата с превеликим умилением. Похоже, еще минута, и он раздобрится до того, что полезет целовать своего мудрейшего свата.

— Почни с дела… Ему некогда читать пустое… — тыркал пальцем в лист бумаги Митяй.

— С того и зачну… Не мешай. — Игнат обмакнул перо и начал писать:

"Обращается к вам колхозник села Ивановки, что вблизи Воронежа…

Короче говоря, не буду отвлекать вас от государственных дум, но что–то нужно делать с нашим колхозом. Подзаваливается он, и не по причине только военной порухи. Много плутней развелось в нашем селе. Как пиявки, впились в здоровое тело. Всяк себе хочет, и суют без зазрения совести руки в общественный амбар… Нет у нас толкового руководителя, а без вожака, как известно, птицы далеко не улетят. По сию пору у нас сменилось уже семь председателей. А вы знаете, что говорится в пословице: "У семи нянек дитя без глаза". Хромает наш колхоз на обе ноги, все идет через пень–колоду. Инвентарь ржавеет под открытым небом, где ж тут металла в стране набраться, коль такое безобразие… Аль возьмите вы зерно. Придет весна, сеять надо, а зерна нет. Все подчистую отправил председатель с красным обозом. Я уж не докладываю о том, что трудодень–то, по правде говоря, оказался тощим. Но мы как–нибудь переможем. А вот оставить весною поля незасеянными — это уже пахнет дурно.

Извините, Иосиф Виссарионович, что время у вас дорогое отнимаю, но доложу и по второму пункту: для чего мы живем? Чтобы разорять и, простите, шкодить в собственном доме? Нет. У нас цель великая. А как поступают на местах? Были в нашем селе два сада — старый и новый, более полтыщи корней сортных яблонь и груш — ранний и зимний анис, белый налив, апорт, антоновка, китайка, бергамоты, душистые дули… А что получилось — оба сада, можно сказать, косой скосили, порубили на дрова городским, вплоть до одного дерева. Получилось для кое–кого: после нас хоть потоп. Отбивают человека от земли, лишают радостей жизни…