— Роман Семенович, да что это вы, меня бы позвали. Я на вас обижусь. Давайте уж я займусь…
— Ничего–ничего, не привыкать. Холостяцкая жизнь всему научит, упрямился он, скорее, для видимости, затем уступил ей место, велев накинуть висящий у притолоки белый халат. — А я займусь чисткой картошки, чтобы дело веселее шло.
Наталья, однако, и картошку не позволила ему чистить. Она как взялась прибирать на кухне, так и не остановилась. Вот уже посуда перемыта и перетерта, очищена и поставлена на медленный огонь плиты картошка, подметена кухня. Хотела было помыть пол, но уступила просьбе хирурга не делать этого сегодня. Убирая, она почувствовала, как же заскучала по домашней работе, считавшейся во все времена неблагодарной и грязной. Может, и другая, одной ей, Наталье, известная причина была в этой спорой уборке. Возможно. "Ты гляди, как я могу… Как умею", — выражали играющие, смеющиеся глаза Натальи. И хирург не утерпел, обронив:
— Какая же ты, Наталья…
— Какая? — на миг повернула к нему лицо — сияющее и вместе с тем удивленное.
— Как бы сказать… чтоб не сглазить… Проворная… Нет, не то… Женственная!
— Шутите, вы все шутите. Роман Семенович, — сказала она с легкой укоризной.
— Нет, всерьез, — ответил хирург. — Мне бы, откровенно говоря, такую хозяйку.
— Что же вам мешает? В таких интимных делах предложение исходит от мужчины… — проговорила Наталья, и от ее долгого и ласкового взгляда, от слов, сказанных, кажется, совершенно серьезно, Роман Семенович стушевался. Он верил, ему очень хотелось верить, что в словах Натальи — правда, и вместе с тем ее слова были для хирурга неожиданны и ошеломили его. И весь вечер, пока они занимались приборкой на кухне, а потом сидели вдвоем, пили сухое вино, хирург думал только о том, что сказала Наталья, боясь в этот вечер о чем–либо переспрашивать ее…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
— С вашим умом ой как бы я далеко шагнула! — едва войдя поутру в госпиталь, сказала Наталья хирургу.
В голосе ее слышалось откровенное восхищение, признание превосходства хирурга над нею, и вместе с тем сквозила жалость к самой себе, уязвленное недовольство собой. И Роман Семенович это почувствовал раньше, чем она сказала, и, противясь ее похвалам, хотел сразу разубедить, но промолчал, оставив разговор на более удобный случай.
В операционную привезли охающего солдата с болью в животе, и хирург, ощупав его живот, определил аппендицит. Нужна была срочная операция. Роман Семенович неторопливо облачился в халат, сделал больному анестезию новокаином, взял поданный скальпель и все время, пока делал операцию, переговаривался с Натальей.
— Вот бы где пригодился гипноз, если бы владел, — проговорил он. Салфетку подай… Кровь унять… — И обращался уже, к больному: — Да ничего опасного. Потерпи, дружок.
Операция длилась с полчаса, и больного увезли.
Какое–то время в операционной стояла тишина, пока Наталья не заговорила:
— Да, кстати, вы хотели в чем–то упрекнуть меня… Оставили на потом…
Хирург загадочно поглядел на нее, на миг задумался и затем предложил:
— Пойдемте погуляем. Там и потолкуем.
Они скинули халаты, переоделись в военную форму и скоро очутились за городом, на дороге, обсаженной кудлатыми грецкими орехами и смоковницей. Наталья мягко и грациозно ступала по тропинке, похрупывая сапожками, на голове ее кокетливо топорщился синий берет, из–под которого выбивались пряди темных волос.
— Так вот, негоже самоуничижением заниматься. Негоже, — повторил Роман Семенович, заглядывая улыбчиво ей в глаза.
— Каким уничижением? Я что–то не пойму? — спросила Наталья.
— Как же… Не успела войти сегодня, как начала нахваливать мои знания, ум, а о себе ни слова… А я не такая уж персона!
— Я говорила истину.
— Возвышая других, унижаешь себя. Нельзя так, — возразил Роман Семенович. — У тебя ум подвижен, может быть, более острый и гибкий, чем у идущего рядом субъекта.
— Не говорите. И откуда вы это взяли?
Хирург знал, что женщины по складу своего характера, а скорее, по слабости именно женской натуры и психологии способны преклоняться перед мужчинами, как бы позволяя властвовать над собой. Он видел, что Наталья не только красива внешне, не только женственна, но и удивительно содержательна, умеет о явлениях жизни судить разумно, трезво, и Роман Семенович, стараясь внушить ей это, настойчиво повторил:
— Верно, верно. Всякая умная, эмоциональная женщина, а ты именно к ним принадлежишь, чувствует сильнее, чем мы, черствые по натуре мужчины. Только все дело в том, что я старше тебя и приобрел больше опыта, знаний… Так что напрасно это, корить себя. Самобичевание да–ле–ко не всегда полезно.
— Нет, я ради истины, — ответила Наталья и покривила губы. — А я, поверите, стою на распутье, живу в каком–то подвешенном состоянии.
— Э-э, — Роман Семенович приложил руку к своей груди. — Я тоже, как останусь один, размечтаюсь, и бог знает куда мятежные мысли уносят…
— О чем мечтаете, если не секрет?
— Никакого секрета. Полное откровение, как на исповеди, потому что знаю: поймешь. Тебе довериться можно в самом сокровенном… — проговорил он, волнуясь. — Вот кончится война, потребность в хирургах, надеюсь, будет не меньшая, и я заберусь в сельскую больницу, в самую глушь… Чтобы побыть наедине с миром живой природы. Надоело, — упавшим голосом добавил он.
— Что надоело? — Наталья посмотрела на него неверяще.
— Война. Кровь. Стоны. Мучения раненых и мучения хирургов. Все, все надоело и порой даже люди…
— О, это вы слишком… И кому нужна такая отрешенность?
— Мне. Только мне самому. И уверен, таких, как я, найдется много.
Наталья заговорила столь же горячо:
— После войны, конечно, многие захотят покоя, тишины, заслуженной тишины после страданий. Но… Но нельзя быть улиткой, ведь жизнь — это движение, изменение, часто происходящее по воле людей и вне, этой воли…
— Ты, однако, прямо диалектик, — вставил Роман Семенович.
— Жизнь учит… — отозвалась Наталья. — До сих пор помню диалектические закономерности, чему нас учили в институте: все движется, все изменяется… Поскольку и сама жизнь — движение, то только в движении и прекрасен человек! Вы же, извините меня за резкость суждений, вознамерились от всего этого отгородиться… Не желала бы я такой жизни. Впрочем, хочу знать: ваш покой, ваша тишина — это что? Протест, вызов обществу, самому себе? — метала она словами.
Но странно, хирург выслушал ее упреки спокойно, лишь остановился, заставив невольно остановиться и ее, положил ей ладонь на плечо.
— Ты же отлично понимаешь, дорогая, — сказал он. — Война с ее страданиями истрепала людей. После таких потрясений, коснувшихся каждой семьи и каждого человека, увеличится приток нервнобольных. А нервы, как тебе известно, всему голова. Отсюда, от расстройства нервов, исходит множество болезней. Придет время, и люди будут совершать бегство от машин, вообще от шумов, куда–нибудь подальше, в глухие дебри…
Наталья, когда надо, не жалела резких выражений:
— Ой, какой же вы прорицатель, вдобавок упрямый, не в обиду вам будь сказано…
— Могу я иметь собственное мнение и устраивать жизнь, как мне хочется? — протестовал Роман Семенович.
— Кто вам не велит? Каждый волен поступать, как ему хочется, — уже миролюбиво повернула Наталья, зная, что спорам и конца не будет.
Она подошла к разлатому дереву, наклонила ветку, сорвала несколько плодов, протянула Роману Семеновичу, начала есть сама, облизывая от приторной сладости губы.
— Самый настоящий инжир, — сказал Роман Семенович. — Вон там, наверху, более спелые, — и начал карабкаться на дерево. Ветка не выдержала его тяжести, и он свалился наземь.
— Аккуратнее, Роман Семенович, так и ушибиться можете! — пошутила Наталья и сама цепко ухватилась обеими руками за ствол, потом за сучья и очутилась на дереве. — Держите, Роман Семенович, сейчас мы столько нарвем!.. Варенье сварю — вкусно–та–а!