— Топиться нечем, — посомневался Митяй, хотя его и раньше, еще прошлой зимой, коробило, когда уничтожали яблони в артельных садах. Он уже порывался однажды схлестнуться из–за этих яблонь с председателем колхоза Лукичом, да толку никакого, лишь себе навредил, вызвав недовольство председателя. Из района на машинах нагрянули за дровами, деревья–то дармовые… Пытался пожаловаться в милицию, не помогло. Оказывается, распоряжение рубить сады было дано РИКом, председателем Шурыгиным… — Вот те и жалуйся! А на кого и кому? — развел руками Митяй, разделяя, конечно, гнев Игната.

— Значит, будем сидеть сложа руки и потакать безобразиям?

— Временно это, по случаю бедствия войны, когда и с хлебом и с дровами туго.

— А потом?

— Потом посадим саженцы, года через три–четыре будут плодоносить молодые деревья.

— Не тешь себя, сваток. Что упадет, то не встанет. Когда–то ждать, а пока можно защитить и остатние деревья.

— Каким манером?

— Запрет наложить. Вплоть до привлечения к суду.

Митяй почесал за ухом.

— Но ведь топиться надо, обогреваться. Не будешь в стылых да промерзших избах зимовать. Надо входить в положение.

— Какое положение? — не переставал кипеть Игнат. — Ты срубил хоть одно дерево? Срубил, спрашиваю?

— Ну, а ежели бы срубил, то и меня в суд потянешь? Хорош сваток!

— То–то и оно, что твоя рука не поднимется с топором на яблоню. А почему другие произвол учиняют? Почему из района едут рубить? Кто им давал право? Кто? Ты же топишься кизяками. Хоть и вонюч дым, а глотаешь… Да и прикинь в уме. Какие у нас на Фонталке залежи торфа! Всю область можно отопить! Так вместо торфа подавай им полешки сухие, чтоб в печи потрескивало да пламя играло. Я им поиграю! Провалиться мне на этом месте, ежели не наведу порядок.

— Как его навести, сваток? — участливо спросил Митяй. — В чем нужна моя подмога?

— Давай сообща, — проговорил Игнат, присаживаясь к столу.

Скоро они пили чай, обливаясь потом, Игнат расстегнул ворот рубашки, оголив волосатую грудь. А Митяй накинул себе на грудь полотенце, то и дело вытирал лицо, шею.

Посидели молча.

— Ну и что надумал? — приподымал голову Митяй.

Игнат уклончиво качал головой и от мучимых раздумий то и дело отпыхивался.

В тот вечер они многое перебрали в уме: то собирались жаловаться районным властям, то порывались добровольно караулить сад, чтобы сберечь оставшиеся яблони от порубки…

— Обратаем. Взнуздать надо ретивых и охочих до обчественных полешек, — уходя домой, ворчал Игнат.

— Мы им учиним оказию, учиним, — поддакивал Митяй, провожая до калитки свата.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Справляли свадьбу.

Молодожены — Алексей и Верочка — селились пока порознь в отдельных комнатах и даже в разных концах болгарского городка и перед самой свадьбой дня два не виделись, будто давая отстояться чувствам в ожидании того часа, затаенного, чего–то обещающего в своей жданности и пугающего обоих, а больше невесту, неизбежного в своей сбытности и, ковечно, счастливого, когда жених навсегда привезет молодую жену к себе…

Ехали на свадьбу в легковой машине. Чинно и осанисто, хотя и чувствуя себя как–то неловко, совсем непривычно, восседал на заднем сиденье Алексей, рядом — Верочка. Она укромно переживала свое счастье прижималась к нему, старалась заглянуть ему в глаза. И он тоже улыбался. Лишь порой они обменивались словами.

— Какая погодка чудная выдалась, — замечала Верочка.

— Настоящее бабье лето. Вон даже паутина плывет.

— Где, где? — встрепенулась Верочка и, увидев плывущую прямо на машину длинную прядь паутины, хотела поймать, высунула из бокового опущенного стекла руку, но Алексей легонько отстранил ее, сказав:

— Осторожнее, может встречная машина попасться.

— И в нашей Ивановке сейчас погода стоит, теплынь, и небось плывут паутины… — Верочка взгрустнула, вспомнив Наталью. "Узнают и попрекать будут: как же это я дорогу перешла ей? — подумала она в который раз. Может, сошлись бы еще они". Но внутренне она понимала, что с совестью своей не была в разладе, верила в свою правоту: и родной сестре не уступит Алексея, а Наталья все–таки ей неродная. Порывалась с Алешкой об этом поговорить, а язык не поворачивался, будто онемел. Да и просто неудобно, совсем непристойно затевать разговор о Наталье: зачем же бередить ему рану?

Верочка глядела через оконце на тротуар, по которому шагали люди. В одной черноволосой молодой женщине, идущей вразвалку, Верочке почудилась сама Наталья. "Точь–в–точь, как она. И даже нос немножко вздернутый", подумала Верочка, и ей почему–то стало страшно жалко старшую сестру.

Пугало Верочку и то, как Наталья отнесется к этой свадьбе: пройдет равнодушно, благословит или возненавидит и ее?.. "Но при чем же я здесь? И за что меня бранить, осуждать? Что я наделала такого? Алексея отняла? Нет, нет, я не отнимала, я не виновата! — кричал в ней внутренний голос. — И наша любовь пришла позже, когда Наталья и Алексей уже были в разладе и между ними все рухнуло. А то, что позже я полюбила Алексея, — так что тут зазорного? Сердцу, говорят, не прикажешь! Я мыкалась с ним по госпиталям, дрожала за него, мучилась, страдала его горем… И вот скажут мне: "Отдай жизнь за Алешку!.." Не пожалею, отдам!" Она сжала кулачок и невольно взмахнула рукой, как бы утверждаясь в своих думах.

— Ты чего это? — заволновался Алексей, словно догадываясь, что ее тревожило, и легонько потрогал за локоны Верочку. Они чувствовали, как волнение передается друг другу…

Свадебный банкет состоялся в клубе, принадлежавшем земледельческому союзу. И когда в сопровождении дружков и подружек Алексей и Верочка вошли в зал, народу было уже полно, и все обратили взгляд на молодоженов, на Кострова, одетого в ладную новенькую, с иголочки, форму майора. Он правой рукой слегка поддерживал Верочку под локоть, а левую, пустую, с протезом (его все–таки подобрал на поле боя Тубольцев), отводил назад, стараясь прятать в рукаве. Верочка шла чуть впереди, не в силах взглянуть на собравшихся, лишь еле заметным поклоном головы отвечая на приветствия. На нее же откровенно глазели, и была она собой удивительна. Ее одухотворенное лицо пылало. Изящная, полная грации, в белом длинном платье и в такой же белой фате, она казалась плывущей лебедушкой.

Их провели на самое почетное место за передним столом, и Гребенников, заранее уговоренный гостями быть посаженым отцом, а заодно и распорядителем, встал и провозгласил:

— Сегодня у нас, дорогие друзья, необычный банкет, он необычен и для виновников торжества, для Алексея и Верочки. — Иван Мартынович на миг склонился в их сторону, улыбаясь, и продолжал: — Необычен этот банкет и для всех нас. На многих мы бывали, многие события отмечали, а это, теперешнее, ни на какие не похоже. Мы справляем фронтовую свадьбу!

Гром аплодисментов покрыл его слова.

— Я думаю, президиум не будем избирать, — отшутился Иван Мартынович, — и регламент для речей излишне устанавливать…

— А вдруг найдется чересчур прыткий и речистый, такой, что и выпить не даст! — насмешливо заметил командарм Шмелев.

— А мы звоном бокалов перебьем, — ответил Гребенников, как заправский тамада.

— Зачем? — поддел голос из зала. — Пусть себе говорит, нам больше перепадет вина и закуски!

— Итак, прошу наполнить бокалы, — обратился Иван Мартынович.

Столы густо были уставлены бутылками разных форм и с разными сортами вин, вплоть до французского шампанского и румынского рома. Командарм Шмелев увидел в углу бочонок с краном, ничего не сказал, только покачал головою. Иван Мартынович, держа бокал, произнес:

— Поднимем, друзья, тост за то, что отныне наши молодожены — будем их просто называть Алексеем и Верочкой — соединяются обоюдными узами счастья и радости, узами семьи! — Иван Мартынович уже намерился было выпить, как грянул звонкий голос:

— Горько!

— Горько! — подхватили другие.