К рассвету, отмерив за ночь километров двадцать, вышли к Северному Донцу. Прибрежный участок был песчаный. В песке вязли ноги. Песок скрипел на зубах, набивался в уши. От нагретого в дневную жаркую пору песка было душно даже ночью. И лишь с реки охолаживало свежестью.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Клонило к вечеру, когда шефы прибыли в расположение штаба дивизии, и Верочка, несмотря на утомительную дорогу, вконец измотавшую ее, пытливо и совсем в этот момент незастенчиво бегала глазами по лицам военных, собравшихся у штабной палатки, стараясь скорее увидеть среди них своего Алешку Кострова и, не стыдясь посторонних глаз, кинуться к нему в объятия. "Пусть все видят и знают, что я для него желанная, — подумалось Верочке, и тотчас, как тень от облачка, печаль легла на ее побледневшее лицо: Алешки среди них не было. — Почему же не пришел встречать и что за причина? Неужели не получил?" Мелькнуло в мыслях, что где–нибудь на полевой почте затерялось драгоценное для обоих письмецо, в котором она загодя уведомляла Кострова о своем приезде. "А может, и знает, но прибыть нельзя. Он же военный и не волен делать так, как ему захочется. Вдобавок сам командир не может же он подчиненных людей оставить на поле боя одних", — стала внушать себе Верочка, хотя с такой мыслью и не хотелось примиряться.

Начальник, в ком Верочка сразу узнала приезжавшего на Урал вместе с Костровым комиссара Гребенникова, здоровался со всеми за руку. Поздоровался и с нею как–то обыденно. Кажется, совсем не признал в этой белокурой девушке знакомую капитана Кострова, верно запамятовал.

— Товарищ комиссар, вы помните меня? Я… Я — Вера, помните?.. пресекающимся от волнения голосом промолвила Верочка. — А где же Костров? На позиции, да? Ждать придется, и долго будет там? — Она смотрела на комиссара, и в ее глазах таилась какая–то надежда.

Иван Мартынович конечно же вспомнил Верочку, но будто не внял ее словам, промолвил что–то ненароком, в задумчивости кивая головой. "Ох как некстати ее приезд… Но при чем она? Ее винить нельзя. Это нас… мы виноваты, не сумели вовремя выручить честного, в сущности ни в чем не повинного офицера Кострова. Дали его в утрату, хотя и написали командующему фронтом и в Москву… Что же делать, как девчушку успокоить?" — медлил в раздумьях Гребенников.

А Верочке стало невмоготу ждать: по едва приметной рассеянности в глазах комиссара она угадывала, что с Костровым что–то произошло, и еще больше встревожилась.

— Я отписывала Алексею, что приеду… Скажите, с ним что–то случилось и вы от меня скрываете? — настойчиво потребовала Верочка.

В ответ Гребенников обронил мало успокаивающие слова:

— Ничего особенного… Все обойдется… Полагаю, обойдется…

Она почувствовала явную недомолвку в словах начальника. "Значит, и вправду случилось…" — сжалось у нее сердце. Поблизости стоявший дядя Ксенофонт сердито передернул плечами, дав понять, чтобы замолкла, и в свою очередь добавил:

— Погоди. Уладится все…

— Ну, живехонько к столу, — предложил Иван Мартынович.

Гости и штабные работники расселись за длинным столом, сбитым из жердей и досок под высокими белыми акациями. Деревья уже зеленели, и набухшие на них бутоны вот–вот должны были лопнуть и распустить белую кипень. Глядя на эти пока еще розоватые завязи, Верочка на время отвлеклась, и настроение у нее немного поднялось.

По случаю приезда гостей был приготовлен обед, и застолье не обошлось без выпивки. Официантка — на голове копна волос, в белом кокошнике, еле державшемся на макушке, — поставила на стол бутылки с водкой, сухими винами. Затем она подала закуски: и копченые колбасы, и крабы, и сыры, и раннюю редиску с зеленым луком… "Как много всего!" — отметила про себя Верочка и прислушалась, о чем же говорят. Сидевшие рядом Иван Мартынович Гребенников и дядя Ксенофонт озабоченно шептались, изредка поглядывая в ее сторону. Верочка смекнула, что толковали о ней и конечно же о Кострове. Вот дядя Ксенофонт сжал в кулаке подбородок, насупился. А для нее этот его жест выражал слишком много. "Не иначе как Алешка в беде… И почему молчите? Почему скрываете?" — порывалась она крикнуть им.

Погодя немного, Гребенников склонился к только что прибывшему из армии и севшему в центре, по–видимому, старшему начальнику, негромко переговорил с ним, и тот тоже поглядел в ее сторону озабоченно и ласково, и вновь на ухо Гребенникову что–то говорил возбужденно, на кого–то злясь и поругиваясь.

Через некоторое время, когда стаканы и жестяные кружки были наполнены, этот старший начальник встал, представился и сказал что он, командующий армией генерал Шмелев, приветствует на фронтовой земле дорогих гостей с Урала, того самого Урала, который с первых же дней войны, когда стране было особенно туго, стал великой кузницей военного оружия и техники, и желает гостям чувствовать себя как дома.

В это время где–то за посадками бухнул тяжелый неприятельский снаряд, потом второй, третий… Гаубичная артиллерия, стоявшая близко отсюда на позициях, дала ответный беглый огонь. И подлесок как бы застонал, воздушная волна прошлась по верхушкам деревьев, пригибая их. Верочка поежилась, невольно вобрав голову в плечи, а дядя Ксенофонт и тут нашелся, усмешливо сказав, что "надеемся чувствовать себя как дома, если даже этот дом совсем неспокоен — ходуном ходит"… А другой член делегации, слесарь из сборочного цеха, приехавший в тельняшке, словно подчеркивая, что он служил на море, громогласно заявил:

— Ощущение, как на море во время шторма. Но объяви: "Полундра!" — и мы дадим жару!

— Да-а, моряков немцы особенно боятся. Была у нас под Сталинградом морская бригада, помнишь, Иван Мартынович? — обратился генерал Шмелев к начальнику полиотдела.

— Как же, помню, — отозвался Гребенников. — Прямо скажем, тошно было от них неприятелю. При виде полосатых тельняшек трясучий страх охватывал вражеских солдат.

Стрельба унялась. Слово взял Ксенофонт. Он говорил привычные в этих случаях слова о единстве фронта и тыла, отметил, что хотя и нельзя сравнить тыл с фронтом: там только труд до упаду, впроголодь, на лютой стуже, а тут — и кровь льется, со смертью в обнимку лежат солдаты…

— Как вы, чуете нашу подмогу? — спросил у военных Ксенофонт, невзначай предпочтя тосту живую беседу.

— Ощущаем дыхание уральской кузницы, — закивал Иван Мартынович. — Не будь ее, нам бы туго пришлось… Враг мог бы катиться и дальше… А мы ему поддали жару. Из уральского металла!

— Машина его уже пробуксовку дала, — рассмеялся генерал Шмелев и, посерьезнев, добавил: — Но положение страны могло бы, надолго быть смертельно опасным… Урал же, Сибирь и вообще дальний наш тыл восполнили наши потери, а теперь наращивают оружие победы.

Густела темень южной ночи, и генерал Шмелев, не желая больше утомлять гостей, объявил, что пора позволить им отдых — ведь изрядно устали в дальней–то дороге.

— А завтра, надеюсь, повозите шефов по частям, — обратился он к Ивану Мартыновичу. — Прежде всего к танкистам загляните. Полагаю, уральцам интересно будет знать, как их машины воюют.

Когда стали расходиться, оба — и Гребенников и Шмелев — о чем–то снова перемолвились, причем генерал вновь хмуро и встревоженно, как показалось Верочке, поглядел в ее сторону.

Спать ей отвели место в блиндаже, в котором жили девушки из штаба. Некоторые связистки ушли на ночное дежурство, а та, что взяла с собой Верочку и привела в блиндаж, указав на пустующую койку рядом со своей, кончила свою смену.

— Можешь валяться сколько душе охота, — сказала девушка и познакомилась с Верочкой, назвав себя Тоней–сорвиголова.

— Почему вы так себя зовете? — спросила Верочка.

— Вы надолго к нам? — не ответив, спросила Тоня, щурясь.

— Погостим и, наверное, скоро уедем… — каким–то потерянным голосом проговорила Верочка.

— Все равно успеете наглядеться. У нас уха–же–ро–ов! Да я их всех с носом оставляю. Вот так… — большим пальцем она вздернула и без того курносый нос.