Был шумный, грустный листопад. Отряхивал с себя тонкие, резные листья клен, тихо и скоро оголялись липы, червонным литьем устилали землю яблони. Один дуб не спешил и стоял одиноко и задумчиво. Уже морозы рядили инеем и поля и деревья, тянула вдоль речки обжигающая северная стужа. А дуб по–прежнему крепился и, когда набрасывался ветер, сердито скрипел, позванивал опаленными на холоде листьями, а ни одного не ронял. Его точно удивляло, как это другие деревья так покорно сбрасывают последние остатки одежды и у всего света на глазах подставляют нагие тола под колючий посвист ветра, под острые крупинки метели…

Только и падали с него желуди с бронзовым отливом. Падали тяжело, с дробным стуком. Пролежат они под снегом, перетерпят лютые морозы, дождутся весеннего солнца и тогда сделают то, что дано им природой: раскроют семя, пустят корни в теплую землю, и пойдут от них молодые дубки. Будут они вот такие же, как их родич, — всесильные, кряжистые и стойкие. Недаром старый дуб не балует их, не держит вокруг себя, а смолоду дает им волю и простор, чтобы селились они в открытом поле, смело взбирались на крутизну берегов и курганов и росли на виду, в незащищенных местах, будто самой природой велено им сторожить покой своих хрупких, стройных сестриц и братьев.

Уйдя корнями глубоко в землю, дуб осанисто раздался вширь и стоял выше всех на крутояре, не боясь ни грозовых раскатов, ни летних ураганов, налетающих внезапно с бешеной силой, ни свирепых морозов. Только один сук был расщеплен. Это произошло в начале прошлого лета, когда собрались над ним тучи и удар молнии пришелся прямо по его вершине. Тогда дуб вздрогнул, застонал, но выдержал этот страшный удар. И теперь лишь омертвелый сук не был одет багрянцем листьев и казался шрамом на его могучем теле.

Дуб был живуч.

Недаром в народе говорится: дуб крепнет на ветру…

Деревня Березовка лежит на Смоленском тракте. Многое роднит ее с другими деревнями Смоленщины — такие же бревенчатые, замшелые, осевшие в землю избы, и одинаковая проредь заборов из жердей, и в небо сверился одним крылом колодезный журавель, а на окраине — кусты бузины, низинный луг с полуистлевшими пнями и муравьиными кочками. Если что и отличало Березовку от окрестных селений, так это огромный кудлатый дуб, росший на отшибе, при дороге. Кроме того, березовские избы гордо взбежали на пригорок да так и застыли, будто желая удивить округу или самим подивиться тому, что делается на белом свете.

Любопытство это, в иные времена приносящее жителям отраду, в военное лихолетье обернулось против них жестоко. В первые дни, как фронт переместился и раскатисто грохотал по Днепру, деревню сутками подряд трясло бомбовыми и снарядными взрывами. Некоторые дома были начисто сметены, другие сгорели и напоминали о себе уцелевшими печными трубами, на которых космато чернела копоть; кирпичное здание правления колхоза с угла обгрызло прямым попаданием снаряда, и особенно досталось дубу. Видимо, полагая, что в его неопавшей листве прячется русский наблюдатель, немцы кидали на него мины, прошивали пулеметным огнем, раз даже навалились с воздуха, и упавшая рядом бомба выворотила вместе с землей корневище, осколки, как топором, сделали насечки на коре… Как ни бесновался враг, сколько металл ни бросал сюда, но жил занимавший здесь оборону и стойко дравшийся стрелковый полк, жила взбежавшая на пригорок деревня, жил, не поклоняясь никаким бурям, могучий дуб…

Уже второй месяц войска Западного фронта стояли на Днепре. С мыслью, что рубеж этот надо держать и никакая сила не столкнет их, бойцы так сжились, настолько она была привычной и так укоренилась в каждом, что никто и не помышлял отходить; напротив, советские войска сами порой наносили увесистые удары, вынуждая неприятеля потесниться. После ельнинского контрудара, когда немецким войскам серьезно намяли бока и они, побросав технику, побежали сломя голову, наши солдаты не только улучшили свои позиции, но и готовились вновь схлестнуться с врагом.

Со своей ротой неполного состава Костров занимал позиции за деревней, на прибрежной круче. От немецкой линии обороны ее отделял водный рубеж Днепр. Частенько немцы кидали снаряды через реку, им отвечали тем же, и завязывалась отчаянная перестрелка, не прекращавшаяся иногда до позднего вечера. А по ночам сырой мрак прореживали ракеты; как только они повисали, разбрызгивая мертвенно–синий свет, тотчас, будто спросонья, бил всполошенный пулемет…

Но ни артиллерийская пальба, ни заливистый лай пулеметов, ни бомбовые раскаты, слышимые то здесь, то там, уже никого не беспокоили. Впервые, кажется, после кровавых месяцев борьбы, после бесконечно нудных отходов красноармейцы почувствовали, что осели наконец на Днепре, и если порой залетали сюда одиночные снаряды и мины, то это считалось в порядке вещей, и кто–то заметил, что это даже полезно для встряски мозгов. Бойцы успели деловито и прочно обжиться: стрелковые ячейки и окопы соединили ходами сообщения, пещеру, найденную в расщелине оврага, по которому весной сбегали талые воды в реку, решили приспособить под землянку.

В стенке вырыли нишу, застелили сеном, получилось что–то вроде лежанки. К березовому сучку приспособили лампешку — снарядную гильзу. Натаскали пней, на которых можно не только сидеть, но и удобно писать. А это факт немаловажный, если учесть, что солдата больше всего тянет к письмам, — хлебом не корми, подай ему жданное письмо, а уж время он найдет не только в затишье, но и в минуты опасности нацарапать несколько слов и отправить домой привычный треугольник.

Когда похолодало, стали подумывать, как утеплить штаб–квартиру. Одни уверяли, что до зимы не придется сидеть, что не сегодня–завтра погоним врага назад, другие — и к этому склонялся и Алексей Костров — утверждали, что наша промышленность еще не перестроилась на военный лад, что, собираются в тылу резервы и поэтому рано тешить себя скорыми победами, может, придется и зазимовать.

Пещеру решили утеплить. К тому же с реки потянуло промозглой сыростью, зарядили нудные осенние дожди.

Как–то Степан Бусыгин, ходивший в тыл за боеприпасами, привел из Березовки старика Аверьяна, представил его как умельца печных дел. На вопрос Кострова, почему он со всеми не эвакуировался, тот пощипал рыжую щетину, отросшую на щеках до самых глаз, и строго ответил:

— А кто же доглядит за хозяйством? По ветру пущать негоже. Догляд нужен… — Аверьян поглядел на широкоскулого Бусыгина, видимо, понравившегося ему своей деловитостью, и спросил: — Так по какому же делу приглашение имею? А то мне неколи — живность дожидает.

— Какая у тебя живность? — удивился Костров, зная, что деревня давно опустела.

— А петухи. Не чуял, как они по утрам голосят?

— У него их, целая ферма, — усмехнулся Бусыгин. — Люди–то в спешке уезжали, не до кур было. Задают теперь концерт на всю деревню!

— Пущай живут. Мне–то с ними веселее, — засмеялся Аверьян. — Так, значит, по какому же делу истребовали меня?

— Помоги, папаша, хоромы наши утеплить, — обратился Костров и завел его в свое подземелье.

Аверьян долго оглядывал пещеру, что–то примерял, шептал про себя, потом сказал:

— Могем, способные… — и больше не проронил ни слова, пожевал губами, пошел в деревню. Часа через два вернулся, обвешанный разными печными инструментами, вплоть до мастерка, которым затирают поверхность кладки, и взялся за дело. Он выдернул столбики, на которых крепился стол, вскопал лежанку, разрыл пол. Потом начал срывать стены, делая убежище просторнее, а главное — выше, чтобы можно было стоять, не пригибая головы. Когда стемнело, перетаскал ненужную землю к реке, оставив только золотисто–желтую глину для кладки. Той же ночью вместе с Бусыгиным Аверьян принес из деревни кирпичей, прикатил откуда–то толстенную железную бочку. Костров посомневался, надо ли такую громадину ставить — она же много дров будет пожирать.

Аверьян посмотрел на него с веселостью.

— У всякого человека есть способство к делу, — сказал он. — Тебе, к примеру, командовать, а мне — печи класть…