Кажется, все собрано, уложено. Но как же она уйдет, ничего не сказав и не попрощавшись с отцом, с сестренкой? Это было бы непростительно, станут искать. Нет, надо дождаться. Но как объяснить отцу? Сказать, что еду в Воронеж, а к кому, зачем? И стоит ли лгать?

Оглядывая избу, как бы прощаясь, она взгрустнула. Обычная, ранее успокоительно действовавшая, на нее тишина комнат сейчас пугала. Гул ветра в трубе, надоедливый треск сверчка бередили сердце. "Хоть бы скорее пришли отец и Верочка", — думала она, уже не находя места в опустевшей и как будто тревожно притихшей избе.

В полуоткрытую дверь вошел петух и, подняв шею в багрянце оперения, уставился на нее одним глазом, как бы говоря: "Я тебе уеду!.." — и вспрыгнул на лавку, пытаясь достать со стола кусок хлеба.

— Кшы, кшы, забияка! — крикнула Наталья. Петух спрыгнул на пол, зашагал из избы, топорща криво изогнутые шпоры.

Грозный вид петуха чем–то напомнил ей отца. Припомнились разъяренные его глаза, рука, полоснувшая кнутом… Она поежилась, точно готовилась принять на себя этот страшный удар. "Но скрывать но могу. Не могу!" почти вскрикнула она.

И опять ждала, в нетерпении поглядывая в окно. Проглянуло солнышко, дождь, кажется, совсем перестал, и последняя тучка, подгоняемая ветром, торопливо уплывала.

Мимо дома прошли в сторону правления говорливые женщины. Наталья только сейчас вспомнила виденное вчера на дверях избы–читальни объявление о колхозном сходе. Она подумала, что и отец, и Верочка пошли туда же.

С досады оделась и пошла в правление. Шла, а в мыслях, а сердцем жила предстоящей встречей с Петром — как он отнесется к ее приезду и примет ли, не оскорбится ли, увидев ее внезапно, и может, совсем некстати?.. Она и не заметила, как очутилась возле здания правления: под окнами и у двери вороха соломы. Еще с месяц назад собирались перекрыть сгорбленную крышу, заменить сгнившую солому, а до сих пор не перекрыли, только сняли старую солому и обнажили костлявые ребра стропил. "Война. У людей иных забот по горло", — подумала Наталья и устыдилась оттого, что люди заняты делом, а она едет на личное свидание.

Остановилась в сенцах; дверь была открыта настежь, из избы тянул, как из печки, сизый въедливый дым самосада. Слух ее улавливал обрывки фраз, хохот, сердитые окрики.

— Мужиков, стало быть, на войну и коней туда же… А время приспичило картошку копать, солому стожить, пары готовить. Стало быть, нам впрягаться? — спрашивала озорно и рассерженно бойкая Христина, и не понять — укоряет она кого или довольна. Всегда она такая: накричит больше всех, и сама же потом работает, как вол, за троих.

— Не колготись! Мы все должны работать на войну, — отвечал ей басом Лукич, уже в войну ставший председателем колхоза.

— Нам не привыкать! — соглашалась Христина. — Да только и мужиков, которых еще не взяли в армию, надобно взнуздать… И к делу приставить! А то у нас лежебок много развелось, прямо срам глядеть…

— Перестань лясы точить, — перебил ее из угла осипшим голосом бригадир Клоков.

— Не тебе говорить, молчал бы уж!.. — бросила в его сторону Христина подбоченясь.

— А кому же? — встав, затрубил на всю комнату бригадир.

— Водку не хлещи! — опять ввязалась в перебранку Христина. — Не тебе ли, пьяному, намедни в уши целый пузырек чернил налили ребятишки? Не помнишь? Лежал–то ты, как покойник. Спасибо, на погост тебя не снесли.

Клоков выругался и притих в углу, только слышно было, как сопит в бешенстве.

— Ну, языкастая! — кто–то подзадорил Христину. — Давай, режь правду–матку!

Но Христина, разрядив гнев, села и уже больше не проронила ни слова.

Наталья ждала, скоро ли кончится собрание. Она увидела, как поднялся Игнат, степенно прошел за обтянутую красным сатином трибуну, разгладил усы, чем вызвал хохоток в зале. "Вот еще… Сидел бы лучше", — ревниво подумала Наталья и вся напряглась.

— Я так сужу, селяне. Раз окаянный ворог ломится в двери нашего дома, хочет полакомиться нашими пирогами да пышками… мы ему ответим: не балуй! — грозя пальцем, сказал Игнат. — Получишь синяки да шишки! Да–да!.. — вскрикнул он, потрясая кулаком. Гнев мешал ему говорить. Передохнув, Игнат продолжал: — А что касаемо меня, то хватит в сторожах ходить. Зачисляйте меня в полеводство, и поимей в виду, Христина, мы еще с тобой потягаемся! — сказал он под общий смех.

"Отец, у тебя же такое больное сердце, а ты на тяжелую работу вызвался", — пожалела Наталья и едва удержалась, чтобы не сказать об этом громко.

Задвигались скамейки, люди поднялись и начали выходить из конторы. Наталья метнулась из сенцев и поспешила домой. Только сейчас вспомнила, что обед не сварен, и уже за одно это отец может накричать. Забежала в избу и всплеснула руками: куры забрались на стол, на подоконники, на печку и расправлялись с тем, что попадалось на глаза: клевали краюху хлеба и вчерашнюю кашу из чугунка, что стоял на загнетке, а на теплых кирпичах печки клевали тыквенные сушеные семечки.

Наталья быстро навела порядок в доме, но все равно отец заметил и осерчал:

— Обед даже не сварила. Ни к чему у тебя, Наталья, руки не лежат.

— Некогда было, батя, — извиняющимся тоном ответила Наталья.

— Тебе вечно некогда!.. — И велел Верочке достать из погреба квашенку и студень.

Верочка пошла и украдкой моргнула сестре: дескать, скройся с глаз, хватит тебе тревожить отца.

Игнат ел молча, квашеное топленое молоко было тягучим, и, навертывая на ложку, чтобы не капать, он осторожно, над ломтиком хлеба подносил ко рту. А Наталья поглядывала на него из–за перегородки и, чувствуя себя как на иголках, терялась, мучилась вынужденным объяснением. "Пожалуй, не стоит говорить, что еду к Петру. Не буду огорчать. Лучше позже… Не все ли равно, когда узнает…" — подумала она. Улучив момент, когда отец собрался было наколоть дров для печки, Наталья подошла к нему, ласково положила ему на плечо руку и молвила:

— Батя, я слышала, как ты на сходе… А у тебя же с сердцем…

Она полагала этим разжалобить отца, а он насупился, со строгостью заметил:

— Что сердце! Переможу. А бывать во всяких сражениях легче? Почему, думаешь, Алексей письма не шлет? Тоже небось смертным боем бьется?.. Мы ведь, как–никак, далече от беды… И негоже в такое время укрываться за всякими болезнями. — Сказав, Игнат вышел в сенцы, выдернул из дощатого паза топор и с маху вонзил его в неподатливо–жилистый пенек вяза.

Наталья зачем–то вошла в комнату, зачем–то переставила с места на место саквояж, и Верочка, заметив это, спросила:

— Куда это ты собралась?

— Выйди, проводишь меня, — шепнула Наталья и с саквояжем в руке шагнула через порог.

— Папа, я уезжаю, — остановившись за спиною отца, проговорила она.

Игнат положил топор, медленно выпрямился, скосил усталый взгляд на дочь.

— Далече?

— В Воронеж мне надо… по делу… посылают за лекарствами. Да я там недолго пробуду…

— Поезжай, раз по делу. Теперь люди без дела не снуют взад–вперед.

— А может, купить чего? Бритву или мундштук? — спросила Наталья.

— Нечего тратиться, зазря деньги сорить, — отказался отец и снова принялся колоть дрова.

За околицей, на мосту, Наталья простилась с Верочкой. В последний миг, как звезды, блеснули глаза младшей сестренки. Не дожидаясь ответа, куда и зачем Наталья едет, но угадывая в этом скором отъезде что–то скрытое и тревожное, Верочка кинулась на плечи старшей сестре, прижалась к ее лицу нахолодавшей щекой. И плакала навзрыд.

— Да будет тебе… Хватит, глупенькая!.. — Наталья с притворной строгостью оттолкнула сестренку. И пошла, не оглядываясь, чтобы еще больше не растревожить Верочку. Удалялась медленно, поникшая, жалкая, чувствуя себя совсем одинокой в этом печальном, таком же одиноком осеннем поле.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Зима взялась по первопутку. С неделю дули сухие, захолодевшие на морозе ветры.