ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

С ночи заволок Днепр да так и не рассеялся поутру плотный туман. Он висел над крутогорьем и в лощинках пойменных лугов, в мокрых кустах, над песчаными загривками берега и над самой водой. И ничто — ни теплынь летнего утра, ни солнце, ни ветер, забредший с поля поласкать реку, — не могло рассеять его.

Иной раз туман мог бы стать помехой для путника или рыбака, а сейчас туману были рады и даже забеспокоились, когда он начал редеть.

В ту ночь и под утро, пока держался туман, последние войска 16–й и 20–й армий переходили через Соловьевскую переправу.

Когда Алексей Костров с товарищами вышел к Днепру, было уже утро, но, к удивлению, ни переправы, ни реки они не увидели.

Густой туман скрадывал звуки — не слышно было ни людских голосов, ни сигналов едущих машин, ни скрипа повозок, все забилось, все растворилось… Алексей силился что–то разглядеть, но ощущал себя погруженным в совершенно иной мир — невидимый и почти невесомый; так, по крайней мере, казалось при виде моря тумана, слившегося с небом. И только песок под ногами возвращал его к действительности, к чувству земли, а пробивающийся сквозь водянисто–сизую пелену оранжевый круг света давал понять, что это, возможно, солнце, и оно выглядело как бы запотевшим и потерянным…

Откуда–то с высоты пробился звук — то замирал на миг, то вновь нарастал и, наконец, проплыл низко над рекой, будто норовя сердитым ревом своим сбить толщу тумана.

Костров не внял этому проплывшему над головой звуку. А Бусыгин зябко передернул плечами, взглянул в ту сторону, откуда еще доносился рев, и обрадовался.

— Ну и туманец! — проговорил он нараспев. — Ты слышишь, Алексей, немец пролетел. Переправу, окаянный, ищет… Чего же мы–то мешкаем? — с недовольством спросил он, дернув Алексея за рукав.

Костров оглянулся с недоумением. Хмурясь и ни слова не говоря, он повел товарищей вдоль берега, где, как ему казалось, должна быть переправа. Не прошли и километра, как наткнулись на дорогу, сползавшую к реке: машины стояли впритык друг к другу, мокрые, с приглушенно урчащими моторами. Догадываясь, что на переправе создалась пробка и не сразу удастся вывести на тот берег своих ребят, Алексей Костров все равно обрадовался: люди, бегающие с хмурыми лицами, вдруг заронили в его душу теплое чувство успокоенности. И он не обиделся даже в момент, когда, пройдя к переправе, хотел было ради любопытства ступить на мост, но какой–то начальник в комбинезоне с меховым воротником оттолкнул его назад, грозно закричав:

— Куда тебя несет? Помог бы вон!.. — и указал рукой, в которой был зажат наган, на автомашину, развернувшуюся поперек дороги; ее обволакивал пар, выползавший, казалось, из всех щелей кабины, а она все глубже увязала в глине. Недавно вышедший из боя Алексей Костров мог бы оскорбиться грубым окриком начальника, потрясающего наганом, но сейчас ничто не могло его огорчить или вывести из равновесия. Напротив, он остро почувствовал необходимость своего присутствия здесь, на переправе.

— Ребята! — крикнул он, обращаясь к своим бойцам. — А ну–ка, подналяжем!

Будто единым дыханием и грудью бойцы толкнули машину, и этого было достаточно, чтобы переправа снова ожила, и, стуча по дощатому настилу, двинулись автомашины, орудия, повозки…

Туман поредел, хотя еще и не обнажил всего, что делалось на реке. Немецкие самолеты в поисках переправы то и дело рыскали вдоль Днепра. Теперь слышался не только захлебывающийся в сырой мгле гул, но и можно было различить их серые, вытянутые тела.

"Хоть бы туман продержался еще часок", — думал Костров. Он остался на переправе один. Комендант переправы, узнав от Кострова, что его товарищи, вышедшие из боя, смертельно устали, посадил их на порожний грузовик, а его, Алексея Кострова, оставил при себе, велел "держать в руках переправу". И теперь, так же, как и охрипший комендант, Костров на кого–то кричал, кому–то грозил расстрелом, чью–то машину, перевозившую старые кресла и столы, не пустил на мост.

Часам к двенадцати туман рассеялся. Перед глазами был вытянувшийся, живой, как нерв, мост, по которому текла вереница машин.

И вражеские самолеты налетели, начали кидаться на переправу один за другим. Оглушенная воющим свистом и взрывами бомб, притихла, замерла переправа.

Из–за насыпи Костров увидел, как несколько бомб угодили прямо в переправу. Мост подкинуло, потом он разломился надвое; одну половину уносило течением, а другую, более длинную, развернуло и начало прибивать к берегу.

Костров встал, поглядел на разбитый мост и пошел по берегу, чтобы присмотреть, где можно будет переправиться на тот берег. Днепр был неширок, но мутные воды катились неприветливо. Надо было плыть, и как можно скорее, потому что оставленные на этом берегу машины, повозки были сброшены в пучину или горели, а схватка могла с минуты на минуту перекинуться вплотную к реке.

Алексей присел под кустом, начал раздеваться, и вдруг ему повиделось… Тихая речушка… Мокрые склонившиеся над водой, пахнущие тиной кусты… Он забрался по пояс в воду, притаился, ожидая, что вот–вот придет купаться Наташа. Сколько прошло времени — час, а может, и больше ему все равно. Мог бы ждать, кажется, целую вечность. И вот она напуганно и, завидев его, стыдливо поджимает колени, соблазнов… И Алексей, чувствуя, как теряет равновесие, падает и плывет к ней из–за куста!.. "Ой!" — вскрикивает она напуганно и, завидев его, стыдливо поджимает колени, прикрываясь ладонями… Алексей, как бы не замечая ее, плывет дальше и срывает теплую, пахучую кувшинку… Они садятся на пригретую траву, Наталья держит у лица кувшинку, видит в желтых лепестках капли, и они дрожат… Глаза у нее тоже немножко влажные, с искорками, которые еле заметно вздрагивают.

Низко скользнувшая тень самолета прерывает его воспоминания. Стучат крупнокалиберные пулеметы. Алексей жмется к откосу. Он складывает в один узел кирзовые сапоги, пахнущую потом гимнастерку, брюки с протертыми до дыр коленями, пилотку и скручивает все это ремнем. Винтовку продевает в узел. Поднял, как бы взвешивая на руке, — тяжело, доплыву ли? Но зашел в реку не колеблясь. У берега дно илистое, вязкое. Дальше — песок. Идти бы скорее, а река все глубже, и течение относит. Надо крепче держаться на ногах и идти, идти, потому что опять раздирают небо рев моторов и надсадная стрельба пулеметов. А взглянуть кверху, осмотреться нельзя того и гляди собьют волны. И чего Днепр разгневался? Хоть бы унялся, поласковее был — ведь так много Алексей сделал для тебя, беспокойная, упрямая река! Утихни, помоги и ему, солдату, в беде. Но нет, Днепр не внемлет голосу, он сердит и хмур и, кажется, не щадит в гневе ни недругов, ни своих…

Подводная стремнина неожиданно толкнула Алексея, закружила на месте и потянула вниз, ко дну. Он хлебнул воды, ушел с головой под воду, но тотчас нащупал дно, оттолкнулся и вымахнул на поверхность. Так он делал не раз и не два. И уже не захлебывался, приноровился: вдохнет глубоко, погрузится и снова толчок кверху. И виделось ему то небо, будто опрокинутое, то кусок берега, то вновь студенистая муть воды…

Ныряя, он цеплялся пальцами ног за камни, отталкивался и был уверен, что продвигается вперед шаг за шагом, на самом же деле плотная вода удерживала его на одном месте, только относило течением. Боялся, что обессилит, и тогда прибьет его к берегу, ставшему уже вражеским; оттуда доносился частый треск автоматов.

Устал Алексей, понял, что силы покидают его, лег на спину и, отталкиваясь ногами и одной рукой, поплыл. Черт возьми, оказывается, удобнее плыть и напрасны опасения замочить одежду, винтовку. Узел висит на одной руке, хотя и тянет вниз.

Пока он плыл на спине, вода закрывала уши, брызги застилали глаза. И это хорошо. Если бы он слышал и видел происходящее вокруг, — о насколько, стало бы ему труднее! Потому что не один он, а многие переплывали через Днепр, и немецкие летчики, видя барахтающихся в воде людей, спустились низко, будто стремясь расстрелять и реку. И то, что судьба хранила Кострова, было похоже на чудо.