Вечером продолжают будоражить округу глухие, скрадываемые плотным воздухом и туманом звуки — где–то за многоверстной далью ухают взрывы, притихнут на время, и опять частые удары, отчего стонет и подрагивает земля; ближняя дорога, запруженная вереницей машин, неумолчно гудит и звякает цепями, а тут, на болотной пойме, ветер точит друг о друга лезвия камыша да зудят комары, столбиками висящие над головами.

Медленно тянется время. Непроницаема темень: шагу ступить нельзя, чтобы не споткнуться. Разжечь костер или чиркнуть спичкой не велено. Кто–то, не утерпев, высек Кресалом огонь, чтобы закурить, но тотчас на него отовсюду зашипели:

— Эй, кто там балует? Гаси свет!

— Погодите, братки… — просит боец, пряча кусок ваты в рукаве, и, обжигая ладонь, жадно затягивается дымом, потом заминает огонек, аккуратно кладет цигарку за ухо, чтобы докурить в удобный раз.

Час ли, больше лежат красноармейцы в болоте, а ни приказа, ни вообще каких–либо команд не подается. Неизвестность гнетет больше, чем сама опасность. За время, правда недолгое, пока вели бои, многие уже притерпелись к опасности, и теперь не ощущение страха, не боязнь за свою жизнь, а вот эта неизвестность — что случится дальше и долго ли придется лежать в ржавом болоте? — мучает каждого.

А дорога ревет, гудит, вызванивает цепями, словно на нее надели кандалы. И в мерклой, застойной над болотом темноте то и дело взлетают, прочертив в воздухе дугу, ракеты; их синевато–мертвенный свет Долго мерцает, и не успеет погаснуть одна, как на смену ей летит другая, шипя и разбрызгивая кровинки искр…

— И как только не надоест немцам пустяками заниматься? — говорит боец, тот, что отвел душу в махорке.

— Почему пустяками? — спрашивает Костров.

— Ну как же… Ракетницей вон забавляются. Как малые дети!

— Э-э, не от хорошей жизни они забавляются! — понимающе цедит Костров. — Это же они со страху.

— С какого такого страху? — вытягивая шею и привставая над кочкой, удивляется боец. "Как же так, — силится понять он. — Немцы зачали войну, прут на всех колесах, и сами же в страхе…"

Кострову приходится объяснять, что враг хотя и нахально лезет, а все равно боится: земля–то для него чужая, небось из–за каждого куста ждет выстрела, всюду мерещится ему смерть ответная.

— Какого же тогда лешего мы высиживаем на кочках? — вмешивается в разговор Бусыгин.

— Ждем приказа, — отвечает Костров.

— Вдарить бы их ночью — и концы в воду!

Это мнение Бусыгина разделяет и Алексей Костров. Он смекает, что самый раз врага бить в, ночное время, когда самолеты не висят над головами и у самих немцев, наверное, поджилки трясутся в темноте да еще на чужой земле.

Кануло еще несколько минут, когда ни о чем уже не хочется говорить и ничто не приходит на ум, кроме желания скорее выбраться отсюда. Как–то внезапно, будто кто сдернул с неба темный полог, посветлело. Неужели близится утро? Это было бы худо… Костров озирается вокруг — совсем отчетливо проступают кусты, на них даже заметна рябь трепещущих на ветру листьев. "Опоздали, черт возьми! Сейчас рассветет, и начнется…" подумал он и удивился, почему же молчат птицы: они всегда в такую рань возвещают приход утра. Он поднял голову, увидел сквозь разорванную наволочь облаков луну. Полная, с помятым боком, она то нырнет в облака, то снова проглянет и точно улыбается. "Тебе–то смешно, а тут хоть волком вой", — подумал Алексей.

Минуту погодя послышался строгий, низкий, будто из глубины болота идущий голос: "Приготовиться!" Внятно и бережно передается эта команда от плеча к плечу — так же негромко, чтобы не мог подслушать противник.

Идут сборы. Торопливо делается все, что нужно для боя, подвешиваются к поясным ремням гранаты, чтобы удобнее их брать, перекладываются в карманы обоймы с патронами, вещевые мешки — за спины… Клацают, вгоняя в стволы по патрону, ружейные затворы.

— Придется ли стрелять? — усомнился кто–то.

— Если неохота — сиди на болоте, как тот кулик! — ехидно поддел Бусыгин.

В последний раз товарищей обходит Алексей Костров, которому доверено вести остатки роты.

— У кого какие нехватки, жалобы имеются? — допытывается он.

— Жаловаться не приходится. Патронов только маловато, — отвечает один боец.

Костров разводит руками и говорит, что весь запас, все цинки розданы. Потом вынимает из кармана свою обойму и отдает ее бойцу. Тот кивком благодарит.

Потемнело. Луна скрылась за низко плывущую тучу. Моросит мелкий, как сквозь частое сито, дождик. Скученными группами бойцы движутся окрайкой болота. Дно сухое, вода попадается лишь в мочажинах. Но их обходят. Совершив бросок, залегают. Это понимает и делает каждый потому, что немцы высвечивают местность ракетами, и стоит выдать себя, как болото станет для бойцов гибельным. А немцы, кажется, не догадываются: реже пускают ракеты. И шум на дороге затихает… Перебежка все чаще и длиннее — так скорее можно достичь рубежа атаки. Движению мешает лишь осока. Какая же она острая — режет, как бритвой. У Кострова жжет руки, будто они опалены огнем. Но мешкать не время — перебежка, ползком у кочки, опять же в осоке, — и новый бросок…

Через полчаса, а может и раньше, заболоченная низина кончилась. Под ногами — крутые, поросшие травой борозды. Идти легче. Можно бы и не делать остановок, но требуется передышка, чтобы накопить силы и преодолеть вот это поле.

— Да–да, всего лишь одно поле, и тогда нас не возьмешь голыми руками! — говорит комиссар Гребенников, заставший роту на рубеже атаки.

Не сводя глаз, Костров смотрит на него и внутренне сознает себя сильнее: рядим с ним пожилой, умудренный опытом человек, который отказался от всего привычного, бытового, покойного, на время, может, забыл даже о семье и подвергает себя опасности вместе вот с такими безусыми юнцами…

— Ну, как вы тут живете–можете? В болотных солдат превратились? спрашивает Гребенников. Костров встает, чтобы ответить, но комиссар кладет на его плечо руку, говорит: — Сиди, сиди, теперь не до этого… Товарищей не покидайте. Смотрите, чтобы раненые на поругание врагу не остались.

— Это уж доглядим. Ежели чего… сообща… вырвемся, — ответил Костров.

На прорыв двинулись почти все сразу. Сотни ног зашагали по полю. И как щедро оно распахнуло перед солдатами свою ширь: только слева прижимает его лесок, да гнездятся темные, чуть видимые при лунном свете дома.

Думалось: только бы разгуляться на поле, да не удалось! Немцы повели перекрестную стрельбу. Огонь скоро нащупал атакующих. Трассирующие пули чертят воздух, стелются низко над землей оранжево–светлыми нитями. Алексею Кострову показалось, что вовсе не страшны эти стремительно несущиеся крохотные, как светлячки, пули. Даже чудно: он бежит, а перед глазами, возле самого лица, промеж ног шмыгают точно рассыпанные по ветру искры. А ему совсем не страшно, даже напротив, удивительно бежать и чувствовать, как вокруг тебя снуют острые огоньки…

"Пускай… Мне что? Вперед!" — мысленно подбадривает он себя и бежит по картофельному полю безостановочно, как и его товарищи. Алексей видит их лица, мокрые от пота, они кажутся покрытыми асфальтом.

Мокрые картофельные борозды, по которым, скользя, бежал Костров, скоро утомили его. К тому же ноша: винтовка, противогаз, вещевой мешок все казалось в беге непомерно тяжелым. Преодолев метров триста, он почувствовал, что выбился из сил. А стрельба участилась. Немцы, как видно, решили не пропустить русских через поле, прижать их к земле и доконать. Они бьют со стороны опушки леса, где, наверное, пролегает линия обороны, и от крайних хат деревни. Неподалеку от Кострова рвется снаряд. Когда вражеская пушка в деревне еще только сделала выстрел и снаряд с тонким посвистом полетел, Костров чутьем угадал, что разорвется он близко, и почти машинально упал. Поднятая взрывом земля комьями посыпалась на его голову. Он услышал, как кто–то вскрикнул и застонал…

Бусыгин подбегает к нему. При вспышках взрывов из–под каски видно его перекошенное яростью лицо.