— Но я же не назад… Супротив танков…
— Перестань храбриться, — перебил Костров. — Будет общий сигнал атаки, вот тогда жми на все педали!
Бой гремел допоздна. И когда темнота укрыла землю, все равно над полем было светло, как днем, от ракет, от взрывов. Горели танки, и местами бушующее пламя с них перекинулось на деревья. Гул уцелевших танков замирал где–то за болотом. Костров понял, что до утра им не придется больше вступать в бой, и велел старшине идти за горячей пищей и чаем.
Затемно в расположение роты опять пришел полковой комиссар Гребенников. Усталый, серый от пыли, он прилег на землю возле камня–валуна и долго молчал.
— А здорово наша артиллерия их умыла! — с намерением вызвать комиссара на разговор сказал Костров. Он выжидающе смотрел на Ивана Мартыновича. Левой, испачканной рукой Гребенников медленно провел по лицу, потер лоб, точно стараясь разгладить на нем морщинки, и наконец проговорил:
— Умыть–то умыли… Но придется отходить…
— Как? Почему отходить? — удивился Костров.
— Да придется… Такова война. — Лицо полкового комиссара исказилось в недоброй усмешке.
Сгустилась темнота. Стрельбы почти не было слышно. Только нет–нет да и взлетали над болотом ракеты. Зонтики блеклого огня долго висели и мерцали в небе. Костров смотрел на них безразличными глазами, а сам пытался понять, почему же они должны отходить. Разве затем защищали рубеж, чтоб потом без единого выстрела уступить его врагу? И если уйти, то удастся ли скоро сюда вернуться?..
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Невдалеке от лагеря, где чадно догорали подожженные с воздуха брезентовые палатки и плетневые стенки землянок, на лесной поруби разместился штаб дивизии. Все тут, как бывало и во время недавних учений: раскладные столики, тускло поблескивающая одним выпученным глазом, невесть зачем поставленная стереотруба, регулировщики с красными флажками при въезде, в низине у ручья дымится кухня, повара разделывают на пне бараньи туши…
Печет солнце, изнемогает в томлении лес. Только время от времени стойкое безмолвие нарушает перекличка бойцов–наблюдателей: "Во–оздух!" — и тогда все бросаются в укрытия, опасливо ждут, не кинет ли бомбу немецкий самолет. И когда унылый гул высоко проплывающего самолета удаляется, штабисты вылезают из узких щелей, отряхивают гимнастерки и, поскрипывая ремнями, спешат по своим делам. Это повторяется сызнова, стоит только заслышать однотонно–заунывный звук чужого самолета.
Навязчивое, не дающее ни минуты покоя ожидание бомбежки гнетет и полковника Гнездилова. Заслышав характерный гул немецкого самолета, Гнездилов и сам готов сорваться и бежать в укрытие, но с трудом удерживает себя, не хочет выказать свою слабость. Он сидит над картой под старой, утомительно поскрипывающей сосной и хмуро смотрит на позиции вражеских войск.
Поначалу, когда бой на участке дальнего полка развертывался удачливо, Гнездилов воспрянул духом, уверился, что немцам крепко дадут по зубам, они откатятся назад — и провокации конец. "Мы их проучим. Мы им покажем, как совать свой нос в чужой огород!"
На время Гнездилов даже позабыл о догорающих палатках лагеря, о том, что город подвергся нещадной, опустошительной бомбежке. С часу на час ждал момента, когда поступит из округа приказ, чтобы свертывать дивизию в колонны и безостановочным походом гнать немцев до границы, а потом, переступив рубежные столбы, доконать врага на его территории. Поглаживая пухлые, короткие пальцы, Гнездилов смотрел на карту, где уже наметил вероятные пути движения колонн, время прохождения их через населенные пункты; вызывало досаду лишь одно — общая обстановка на фронте была ему неведома, а сообщений или каких–либо указаний из округа не поступало. Телеграфная и телефонная связь с Минском была нарушена. Полковник Гноздилов выходил из себя, требуя, чтобы радисты искали связь, ловили позывные, и все же округ упорно молчал.
— Что они там себе думают? Как сквозь землю провалились! — гневался полковник.
Неотлучно находившийся при ном начальник штаба майор Аксенов, лет тридцати пяти, но уже тучнеющий, ответил нараспев:
— Боевые действия, Николай Федотович. Война… Начальству, возможно, и не до нас.
— Как это но до нас? — вопрошал Гнездилов раздосадованно. — Мы на своем горбу войну тянем, а им, по–твоему, нет до нас дела?
— Не в том смысле, что нет в нас нужды, — поправился Аксенов. — Нужда есть. Но… — развел он руками. — Война, надо полагать, захватила огромные масштабы, а наши беды, что песчинка…
— Ну, довольно! — оборвал Гнездилов. — Что значит песчинка? Мы тут собственной жизнью рискуем. Мне чтоб немедленно, кровь из носа, а связались со штабом округа.
— Кого посылать? Пеших посыльных? На них далеко не уедешь…
— Теперь поздно об этом… — чувствуя в словах начальника штаба упрек, проговорил Гнездилов. — Бронемашину пошлите. Что? В разгоне? Тогда сажайте начальника разведки на коня, и пусть дует очертя голову. Понятно?
Аксенов кивнул, но сам не пошел к начальнику разведки, который жил в нескольких шагах от штаба, в крайней землянке, а поманил к себе пальцем дежурного по штабу и велел позвать капитана Климова. Ни в движениях, ни в тоне голоса Аксенова не проскальзывало беспокойства или волнения. Он постоянно оставался самим собой, видимо, от природы был таким каменно–спокойным, невозмутимым, что граничило в нем почти с равнодушием.
"Такого ничем не проймешь", — недовольно подумал полковник Гнездилов. Впрочем, аккуратность и страсть к документации нравились ему в начальнике штаба.
Не будь полковник занят по горло, метнулся бы сам в Минск, чтобы разузнать обстановку на фронте. Вообще, неведение, в котором находился полковник, угнетающе действовало на него. Порывался он перенести свой командный пункт поближе к позициям дальнего полка, и удерживало только одно: не хотел отрываться от двух остальных полков, которые были собраны в ударный кулак и, по его мысли, должны были в удобный момент обрушиться на врага как снег на голову и решить победно операцию.
В полдень пришло донесение от Набокова. Доставил его нарочный — весь в пыли, с воспаленными глазами командир взвода пешей разведки. На вопрос комдива: "Как вы смогли добраться?" — ответил: "На своих на двоих…" — и, не спросясь, присел, так как натруженные и подрагивающие в коленях ноги ужо не могли стоять.
С трудом полковник разбирал написанное второпях от руки донесение, в котором сообщалось: "Противник с утра, перейдя в наступление, наседает. Полк завязал бои на участке дер. Малая Речица, зап. опушка леса и рокадная дорога… Немцы беспрерывно атакуют, авиация не дает поднять головы. Полк несет потери в людском составе и оружии. Раненые эвакуированы. Рядовой и командно–начальствующий состав дерется геройски. В одном бою красноармеец третьего года службы, уроженец Сибири Бусыгин заколол штыком несколько фашистов…" Дочитав до этого места, Николай Федотович обрадованно заулыбался, рассуждая вслух: "Ай да молодец! Ай да герой! Не пострашился грудь с грудью сойтись и штыком орудовал. А еще возражали! Мол, война теперь не та и штык устарел. Липовые пророки!"
Конечно же, он помнил давний спор со Шмелевым и гордился, что на поле боя штык, русский четырехгранный штык, нашел применение, что война развивалась не так, как гадали некоторые, а как мыслил и чему учил он, полковник Гнездилов. Николай Федотович подозвал к себе начальника штаба.
— Будем держать равнение на героев! — сказал он и протянул Аксенову помятый листок донесения. — Вот почитайте, какие герои в нашей дивизии. На ефрейтора… Да–да, я уже присвоил это звание Бусыгину… На него напала целая группа фашистов, и всех он разбросал, поколол штыком… Немедленно затребуй на Бусыгина данные. Будем награждать. Подвиг этого героя, мастера штыковых ударов, мы должны положить в основу тактики. Немцы не принимают ближнего боя, и это хорошо. Будем навязывать им свою тактику — сходиться на грудки. Да–да, на грудки! — закончил он возбужденно.