Увязая по колено в еще не слегшемся, рыхлом снегу, Игнат едва приблизился к срубу, как неожиданно внутри затрещали и повалились доски. В тот же миг из проема двери кто–то рванулся ему навстречу и, стукнувшись о дубовую верею, упал у ног. Игнат не отшатнулся, лишь глаза его застыли в удивлении. И прежде чем успел сообразить, кто бы это мог быть, серый, поджарый зверь махнул на гумна.
— Волк! — вскрикнул Игнат.
Забежав внутрь, он посветил спичкой: возле поваленного забора лежала коза. Она была зарезана какое–то время раньше, по, видимо, веревка, которой она была привязана, помешала волку унести ее, и теперь коза лежала с разорванным горлом.
Вскипая злобой, Игнат выскочил наружу и побежал. У ветел, росших на берегу реки, увидел волка: глаза его отливали то зеленым огнем, то оранжево–светлым, как впитанная снегом кровь. Это был, наверное, матерый волк. Он стоял пригнувшись и поджав хвост: видимо, жалел, что не удалось унести добычу. Вдруг он поднял морду и завыл протяжно и надрывно, перейдя затем на мелкий скулящий взлай.
Ожесточась, Игнат выхватил из–за пояса топор и пошел на зверя…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Всякий, кто видит реку в пору вешнего паводка, не может не восхититься ее могучей силой; поначалу, вскрываясь ото льда, она стонет, натужно вздыхает, скрипит, вырывается из пут, которые долго сковывали ее, и, наконец, взломав лед, выходит из берегов, и тогда неукротимо и безудержно ее течение, грозен бушующий порыв.
Как бы играя и веселясь, река убыстряет свой бег, проворно, совсем налегке несет неуклюжую громаду льдин, кружит их, разворачивает, опрокидывает, ставит стеной, окунает в пучину, и, погружаясь, льдины опять всплывают наверх и, увлеченные быстриной, тесно идут, ломают на своем пути преграды и сами ломаются, но движутся все дальше, подчиняясь гневной разъяренной стихии.
Вид ледолома поражает воображение человеческое. "Ну и силища, удержу нет!" — скажет сторонний наблюдатель, и неведомо ему, что сила вешнего паводка не в кутерьме льдов, не в реве реки, а в той внутренней силе, которая расковала реку, подняла льды и теперь гонит воды.
Силы накопления. Они живут и действуют в природе часто совсем неприметно глазу… Капели срываются с крыши поодиночке, долбят лунку в земле, собираются в лужицу, им становится тесно, и вот из переполненной лужицы бежит ручеек. А где–то в другом месте подтаявший на взгорке снег тоже исподволь копит воду, и она приходит в движение. До поры до времени два неокрепших ручейка бегут порознь, и каждый встречает на своем пути немало Преград. Трудными, неодолимыми кажутся ручейкам эти преграды, и, встретив их на пути, ручейки на какое–то время замедляют свое движение. Но, соединившись, они накапливают силы и быстрее прокладывают себе путь в лощину, куда спешат сотни таких же проворных ручьев. Лощина переполняется водой, она рвет перемычку и шумным потоком устремляется дальше, в реку. А в эту пору лед на реке уже дышит, гулко сопит, особенно по ночам. Прибылая вода уходит под лед, затем поднимает его, взламывает, и начинается паводок.
Так, из постоянного накопления сил, рождается движение.
Подобно вешним ручьям, которые сливались и давали движение разбуженным рекам, накапливались силы нашего народа, питавшие действующую армию.
В ноябрьские дни 1941 года, когда враг подошел к Москве и жадно разглядывал очертания высоких строений через цейсовские бинокли, — в ту пору, в метель и морозы, дальними дорогами шли на запад к Москве поезда с зерном, мясом, с теплыми вещами, двигались открытые платформы, на которых грузно подрагивали зачехленные брезентом танки, орудия, тягачи, катились теплушки, набитые дополна пехотой. Из приоткрытых дверей тянуло на морозную стужу дымком походных кухонь, пахло махоркой и пшенной кашей.
Почти впритык друг к другу стекались многоверстные эшелоны к Москве.
В ранних сумерках уральские и сибирские дивизии спешивались на глухих дачных полустанках и без роздыху, походным маршем шли к центру столицы, на Красную площадь. Скрипел под ногами прихваченный морозом снег, качались в такт шага отливающие синью вороненой стали новые автоматы, пахло дублеными полушубками, и, как когда–то в дни довоенных парадов, оркестры играли походные марши. Солдаты, кажется давно отвыкшие от музыки и от народных демонстраций, вступая сейчас на гранитную мостовую исторической площади, поправляли на себе ремни, шапки, и хотя строй был ломкий, в его твердой поступи чувствовалась сила. Глядя на заиндевелые, будто подернутые пороховой дымкой ели, на плиты Мавзолея, на дорогое имя — Ленин, солдаты мысленно клялись отстоять Москву, и это отныне стало смыслом их борьбы и жизни.
Занималось утро 7 ноября 1941 года. Несмотря на страшную угрозу, нависшую над Москвой, был устроен военный парад.
Среди военных, заполнивших припорошенные снегом каменные трибуны у Кремлевской стены, стоял и Алексей Костров. К этому времени он уже был лейтенантом, и ему посчастливилось: как фронтовик получил пропуск на Красную площадь. Он стоял у левого крыла Мавзолея, испытывая и застенчивость, и душевное восхищение всем, что видел.
Почему–то именно в эти минуты Костров мысленно перенесся на рубежи, откуда начиналась война. Пыльные дороги отступления. Беженцы… Небо заполняют ревущие самолеты с черными крестами. Немецкие летчики не гнушаются живыми мишенями, пикируют на детский лагерь, сбрасывают бомбы на спящих ребят… И он, Алексей, выносит их из пылающего дома… Потом опять бои, отходы… Внезапная стычка с немецкими мотоциклистами в деревушке… Жуткое предчувствие плена. Тогда Алексей ничего так не хотел, как скорее пустить пулю в свое сердце. Собственную пулю…
Подумав об этом, Костров виновато оглянулся и опустил глаза. Стоявший сбоку мужчина перехватил его взгляд, как бы говоря: что же ты не смотришь — ведь наши расправляют крылья! Алексею стыдно было признаться сейчас даже самому себе, что в тот тяжкий час допустил минутную слабость. Он выжил. Он перенес столько горя и страданий, что иному хватило бы и на долгую жизнь…
Все это припомнил Костров, стоя на Красной площади. Мысль способна охватить в короткое мгновение прожитое, целые годы, вереницу событий, фактов; и теперь, растревожив себя думами, Алексей невольно соединял прошлое с настоящим, и разорванные нити воспоминаний связывались в единое целое. Он стоял на трибуне у Мавзолея Ленина. И чувствовал себя стесненным, кажется, боялся присесть на серую гранитную ступеньку, даже не шевелился, чтобы хоть как–то согреть зябнущее тело.
А ему хотелось подняться на носки, чтобы через головы товарищей взглянуть на правительственную трибуну Мавзолея, где должны стоять и, наверное, все время, пока двигались войска, стояли руководители партии и правительства. Алексей думал, что там стоит и он — Сталин, что стоять вот так, на Красной площади, — это то, о чем он даже не мечтал. Он хотел продлить эти торжественные минуты.
А квадраты колонн все наплывали и наплывали со стороны Манежной площади. Бойцы, одетые в белые полушубки, в белые валенки, шли валко и, подходя к трибуне, разом вскидывали головы, смотрели, не моргая, на Мавзолей, точно хотели проникнуть взором сквозь толщу темно–красного гранита, увидеть родное лицо Ленина, и шли дальше, исчезали в снежной мгле, будто там, в беснующейся метели, был уже фронт… В этом движении притихших, хмурых, почти мрачных людей угадывалось, что не сегодня–завтра свершится большой, трудный, по неизбежный перелом в войне.
Кострову уже чудилось, что идет он рядом с ними, сквозь пургу, в наступление… "А будет ли оно — наступление?" — вдруг усомнился он, зная, что фашистские войска предпринимают отчаянные попытки взять Москву.
Следом за пехотой двинулась, загромыхала по площади техника. Свирепо урчали танки, высекая гусеницами искры, колыхались стволы гаубиц, бесшумно катились реактивные минометы — наверху, на рельсах, лежали длинные снаряды с металлическим оперением, готовые вот–вот взлететь.