— Ну как, сват? — после тягостной паузы спрашивал Митяй.

— Да так, сват… — отвечал тот и лез в карман за кисетом.

Степенно крутили цигарки и, окуривая избу кореньями злющего самосада, опять молчали. Только и слышно было, как подвывает за окном ветер да тикают, словно торопя время, стенные часы.

Допоздна просиживали сваты и расходились, не бередя друг друга тоской и горем. Кажется, зачем бы им видеться снова, не лучше ли держаться порознь и напрасно не обивать пороги? "Так–то оно так, — соображал Митяй. — Да вдвоем беду делить легче".

Как всегда, шел он к свату напрямую через выгон, точно на все село хотел показаться: дескать, глядите, как нужно с родней ладить! Кто–то окликнул его — не отозвался, шел дальше, пока не услышал позади топот.

— Митрий, ты, часом, не к свату? — окликнул старик Акимыч, держа на весу набитую почтой кожаную сумку.

— К нему. Мы с ним каждый вечер гуторим! — погордился Митяй. — А зачем тебе понадобился Игнат?

— Письмецо ему. Передал бы, неохота крюк делать, — попросил Акимыч.

— Да оно кстати. Занесу, — кивнул Митяй и не утерпел спросить: Откель же письмо?

— С действующей армии. Дочка его, Наталья…

— Объявилась! — подпрыгнул от радости Митяй. Почтарь еще не успел вынуть из сумки письмо, как оказался в крепких объятиях. Митяй тискал, нещадно мял старика, будто и впрямь хотел лишить его всех внутренностей.

— Будет тебе… Хва-а… — задыхаясь, вырывался Акимыч.

Бережливо положив конверт в заячий треух, Митяй пошел к свату. И не шел, а бежал по–молодецки, вприпрыжку. "Стало быть, в действующую армию, к Алешке подалась. Проняло… Ну и бедовая!" — радуясь, соображал Митяй. По пути к Игнату он полюбовался новым срубом. Ему всегда правилась ретивость свата, затеявшего строить дом для молодоженов, а сейчас, когда Наталья оказалась там же, на фронте, рядом с Алексеем ("Ишь ты, ровно сговорились!"), Митяй был прямо–таки в добрейшем расположении духа.

Подойдя к избе, Митяй на радостях рванул дверь, но она оказалась на щеколде. Постучал — никто не отозвался. "Куда его унесло?" — осерчал Митяй.

С гумна донесся звон пилы. Шмыгнув через лаз в заборе, Митяй увидел свата возле сложенных горкой дров. Широко расставив ноги, он пилил укрепленную на козлах слегу. Ему помогала Верочка, разгоряченная, с капельками пота на носу. Слега была сырая, пахнущая горькой осиновой живицей, и пила то и дело зарывалась.

— Какая нам весть–то под–ва–ли–ла! — пропел Митяй.

Верочка на миг остановила руку, которой держала пилу. Стальное полотно взвизгнуло, упруго изогнулось. Игнат, кажется, не расслышал и заворчал на дочь, чтобы та не зевала.

— Все же дождались весточки от Натальи. Слышишь, сват? Дождались радостей!..

Игнат устало выпрямился, потрогал подбородок с отрощенными волосами, в которых застряли мелкие опилки, и сказал с нарочитой небрежностью:

— Пора бы ей, заблудшей, найтись!

Они прошли в избу.

— А твой все молчит? — подсаживаясь вместе со сватом к столу, спросил Игнат.

— Так они ж, чую, в действующей армии… Сообща отписали, — умилился Митяй, держа перед собой, как драгоценную пошу, письмо.

— Ну–ну, — протянул Игнат и придвинул ближе к себе семилинейную лампу, выкрутил фитиль. Свет разлился по стенам, оклеенным газетами, кругом лег на потолке, заблестел на листьях домашних цветов, ухоженных Верочкой.

Игнат достал с полочки, на которой раньше чадила лампадка, очки с повитыми проволокой дужками. Переполненный радостью, тою радостью, которая редко волнует пожилого человека, а уж если заберет, то целиком, без остатка, Игнат поднес к глазам конверт, почему–то просветил его у стекла лампы, повертел в руках, точно приноравливаясь, с какого конца надорвать.

— Из ума у меня не выходила, — подобревшим голосом заговорил он. Чуяло мое сердце, что Натальюшке там и быть…

— Да не тяни, батя, читай, — попросила Верочка. Она, как и старый Митяй, затаив дыхание, смотрела на конверт: в нем, казалось, само счастье лежит, вот только раскрой, и просветлеет, будет теплее на сердце.

Наконец Игнат осторожно надорвал конверт, вынул плотный листок бумаги.

— "Дорогие мои папа, Верочка и все остальные родственнички, с поклоном к вам…" — не торопясь прочитал Игнат и подмигнул свату: — Вишь, как дело обернулось. А тоже каркали: сбежала из дому, отреклась… Наталья, она умница…

Переждав минуту, словно бы давая возможность понять значимость его слов, Игнат продолжал медленно читать:

— "…Прости, отец, но я должна сознаться, и пусть вас это не пугает: на фронт я уехала вместе… вместе…" — повторил Игнат и, не докончив, поперхнулся, будто что–то застряло в горле.

— Батя, ну читай же! Просто изводишь, — привстала и, заглядывая в письмо, сказала Верочка.

— Постой, дочка. Что–то у меня зрение, кажись, того… ослабело, ответил Игнат. Сняв очки, подул на стекла, вытер подолом рубашки и через силу выдавил слова: "С Петром Завьяловым, и моя жизнь, мое сердце принадлежат ему… А с Алексеем покончено. Он стал для меня… чужим…"

Верочка вскрикнула, убежала в другую комнату, бросилась на подушку и зарыдала. Из рук Игната письмо выпало; хватаясь за край стола, он застонал, опустил голову, точно подставляя ее под страшный и неизбежный удар. Сидел недвижимо, ничего не видя, даже не слышал, как скрипнула дверь. В сенцах кем–то задетая пила, торчавшая на рогулинах козла, звякнула и потом растревоженно ныла…

Опомнясь, Игнат вдруг вскочил, выбежал в сенцы и, тараща глаза, увидел на стене холодно блеснувшее лезвие топора. Схватив его, Игнат выскочил на улицу, подбежал к новому срубу и начал колотить обухом по рамам, по двери…

— Не надо, батя! Пожалей нас! — заголосила выскочившая следом за ним Верочка.

— Не подходи! Все порушу!

— Ну и рушь… Тебе не жалко… Мать в могилу сошла, сестра покинула… На — и меня бей! — с отчаянной решимостью крикнула Верочка и смело шагнула к нему. Еще один взмах, и удар пришелся бы по Верочке. Отец вздрогнул, и руки его стали вдруг непослушными: топор с тупым лязгом ударился о лежащее на земле бревно.

…С той поры клипом вошел в души сватов разлад. Правда, как и прежде, Игнат питал к свату Митяю уважение, но уже не мог с ним поладить, когда все, что их роднило, было опозорено. А Митяй, не чувствуя за собой и сыном какой–либо вины, не хотел даже видеть Игната. "Ну его к лешему, думал он. — Отпустил вожжи, и сперва сбежала жена, а теперь вот Наталья выкобенивается".

И отныне повелось строго: если один появлялся в правлении на сходе, другой туда не шел; если Игнат поутру заходил на колхозный двор, чтобы взять лошадь, то Митяй забирался в темный закуток конюшни и пережидал, пока тот не скроется с глаз.

Как–то понадобились Митяю тонкие ивовые прутья: поизносились, прохудились кошелки, не в чем стало овес носить, и эти лозинки нужны были позарез. Но росли они за селом, в пойме реки, и как на грех, чтобы пройти туда, не миновать Игнатовой избы. Подумывал Митяй пробраться ночью, да в темноте несподручно рубить. К тому же пойма местами не замерзла, зияла торфяными ямами, и немудрено было увязнуть.

Митяй решился идти днем, только с глубоким обходом, чтобы держаться подальше от избы Игната.

С топориком, засунутым под веревочный пояс, Митяй перешел через мост на ту сторону реки и крался бережком. Долгим был этот окольный путь, идти приходилось по крутому обледенелому откосу, по кустарникам. Набрался он, как неприкаянный пес, колючек, цепких репьев, но упрямо крался дальше, увязал в глине, исцарапался, продираясь через кусты.

Напротив Игнатовой избы, чтобы не оказаться на виду, пытался сползти с откоса, но поскользнулся, полетел вниз и угодил прямо в незамерзшую, слегка припорошенную снежком полынью. Рванулся было встать — подвернулась ушибленная левая нога, и он опять упал, растянувшись на самом зыбком месте. Тягучая жижа все больше засасывала в яму. "Фу, черт, ведь сам же вырыл ее, торф летом выбирал отсюда, а теперь гибну", — с тревогой подумал Митяй.