На следующий день я нанял прекрасную квартиру неподалеку от Чаринг-Кросс, а вечером, нарядившись в скромный костюм, но подлинно парижского покроя, появился в парадной ложе в театре, где увидел большое общество и был столь тщеславен, что вообразил, будто на меня смотрят с сугубым вниманием и одобрением. Это глупое самодовольство в такой мере опьянило меня, что я оказался повинен в тысяче уморительных жеманных выходок, и, должно думать, что, как бы ни было благоприятно мнение общества при первом моем появлении, оно быстро уступило место жалости или презрению благодаря моему нелепому поведению. Я вставал и снова садился; в промежутках между действиями по двадцать раз надевал и снимал шляпу; вытаскивал часы, прикладывал их к уху, заводил, переводил стрелку и опять прислушивался; вертел табакерку, притворялся, будто беру понюшку, дабы, пользуясь удобным случаем, выставить напоказ свой бриллиант, и утирал нос надушенным платком; затем помахивал тростью, поправлял темляк и проделывал еще немало таких же глупостей в надежде заслужить репутацию изящного молодого человека, в обретении которой мне служили серьезной помехой два свойства моей натуры, а именно природная застенчивость и легко уязвимая чувствительность.

Охотно вступил бы я в разговор с окружающими, но меня останавливал страх вызвать осуждение за самонадеянность, а также мысль, что я имею больше прав на внимание с их стороны, чем они на подобное снисхождение со стороны такого человека, как я. Сколько раз я краснел, заслышав перешептыванье и громкий смех других щеголей, вызванный, как думал я, мною! И сколько раз я восхищался завидным равнодушием этих избранников, которые созерцали горестное зрелище на сцене, не обнаруживая ни малейших признаков одобрения или интереса! Мое внимание было поглощено вопреки моей воле, и я не мог не плакать вместе с героиней, хотя и прибегал к многочисленным уловкам, чтобы скрыть столь неблаговидную слабость.

Когда театральное представление окончилось, я остался ждать, не подвернется ли удобный случай проводить до кареты какую-нибудь леди, но каждая была окружена таким количеством услужливых кавалеров, что мои надежды долгое время не сбывались. Наконец я заметил очень красивую особу, изящно одетую, сидевшую в одиночестве в ложе неподалеку от меня; тогда я подошел к ней и предложил свои услуги. Она как будто пришла в смущение, поблагодарила за любезность и, нежно посмотрев на меня, отказалась меня утруждать, взглянула на часы и выразила удивление касательно небрежности своего лакея, которому было приказано приготовить для нее к этому часу портшез. Я повторил мою просьбу в самых красноречивых и лестных выражениях, на какие был способен, и уговорил ее принять сделанное мною предложение послать моего слугу за портшезом или каретой, после чего был отправлен Стрэп, который вернулся, ничего не отыскав.

К тому времени театр совсем опустел, и нам пришлось удалиться. Когда я вел ее по коридору, я заметил стоявших в углу пять-шесть молодых щеголей, из коих один, как показалось мне, подмигнул моей прелестнице, и когда мы прошли мимо, я услышал, что они громко захохотали. Этот смех заставил меня насторожиться, и я решил удостовериться, какова репутация этой леди, прежде чем завязать с ней более близкое знакомство. Так как ни одна карета не появлялась, я предложил леди проводить ее в таверну, где мы могли бы посидеть несколько минут, покуда мой слуга отправится за каретой на Стрэнд. Она как будто робела, не решаясь итти в таверну с незнакомцем, но в конце концов уступила моим патетическим увещаниям не подвергать опасности свое здоровье, которому угрожали холод и сырость на улице.

Добившись таким образом некоторого успеха, я пожелал узнать, какого вина угодно ей выпить, но она выразила крайнее отвращение ко всякого рода крепким напиткам, и я лишь с большим трудом убедил ее отведать желе. Тем временем я старался рассеять испытываемое ею смущенье, говоря ей все любезные слова, какие только мог придумать, в ответ на что она часто вздыхала и смотрела на меня томным взором, который, однако, был как будто сродни распутному подмигиванию куртизанки. Это открытие, вкупе с прежними подозрениями, заставило меня быть настороже и в то же время помогло избавиться от застенчивости и занимать ее веселой и развязной беседой.

Ведя с ней разговор, я добивался чести явиться к ней в дом с визитом на следующий день, но она, принося извинения, отказала мне в этой просьбе, опасаясь, как бы не оскорбился сэр Джон, который по натуре своей был склонен раздражаться из-за пустяков. Это упоминание, назначенное для того, чтобы довести до моего сведения, будто ее муж — титулованная особа, не пресекло моего все более назойливого ухаживания, и я даже отважился сорвать поцелуй.

Но — о, небо! — вместо того, чтобы упиться сладостным благоуханьем, которое сулил ее нежный вид, я чуть не задохнулся от испарений джина! Такой запах из ротика особы, только что заявившей о своем отвращении ко всем спиртным напиткам, превратил не только мои сомнения в уверенность, но и мой восторг в омерзение, и, не вернись мой слуга с каретой, у меня не стало бы сил соблюдать еще пять минут долее простую учтивость.

Я воспользовался этим случаем и подал руку леди, которая выставила против меня целую батарею своих чар, делая глазки, томно жеманясь, вздыхая и прижимаясь ко мне столь открыто, что Стрэп увидел ее нежное обхождение и радостно потирал руки, следуя за нами к двери; но я не поддавался ее ласковым уловкам и усадил ее в карету, собираясь тотчас распрощаться. Она угадала мое намерение и пригласила меня к себе в дом, прошептав, что сейчас, когда сэр Джон лег спать, она может позволить себе удовольствие побеседовать со мной полчаса без помех. Я отвечал, что готов претерпеть любое огорчение, только бы не подвергать опасности покой ее лордства, и, приказав кучеру ехать, пожелал ей доброй ночи. Мое равнодушие вывело ее из терпения, и, остановив карету ярдах в двадцати от меня, она высунула голову и заорала во все горло, как рыбная торговка:

— Чорт тебя подери, собака! А за карету-то ты заплатишь?

Не получив никакого ответа, она начала ругаться со своеобразным красноречием, величая меня подлым парнем, негодяем и прочими именами, а в заключение заявила с проклятьями, что, видно, у меня в карманах пусто, несмотря на мою внешность.

Излив таким образом свое негодование, она велела кучеру ехать дальше, а я вернулся в таверну, где, очень довольный таким исходом приключения, заказал себе ужин. Я обошелся без услуг лакея за столом, сказав, что здесь находится мой собственный слуга, и, когда мы остались вдвоем, спросил Стрэпа:

— Ну-с, мсье д'Эстрап, что вы думаете об этой леди?

Мой приятель, не раскрывавший рта с минуты ее отбытия, мог выговорить только: «Что думаю!», произнеся эти слова со страхом и изумлением. Удивленный его тоном, я воззрился на моего лакея и, заметив его испуганный вид, спросил, уж не явился ли ему призрак его деда.

— Призрак! — повторил он. — Я уверен, что видел самого дьявола во плоти! Кто бы подумал, что при таком хорошеньком личике и скромном поведении можно явиться прямо с Биллингсгейт^{73} и таить столько дьявольской злобы. Ах, да поможет нам бог! Front! nulla fides — nimium ne crede color![68], а нам надлежит пасть на колени и возблагодарить господа бога за избавление от этого гроба повапленного.

Я был склонен разделить мнение Стрэпа, и хотя не думал, что мне грозит опасность от соблазнов такого рода особ, однако решил действовать впредь с величайшей осмотрительностью и избегать всех подобных знакомств, пагубных как для моего кошелька, так и для здоровья.

Моей заботой было завести добрые знакомства, для чего я посетил несколько кофеен, где коротали досуг достойные завсегдатаи, не только англичане, но и иностранцы, и где моя наружность привлекла внимание и вызвала одобрение, какого только я мог пожелать. Поскольку в том же доме, где была кофейня, был и общий стол, я поднялся наверх и сел обедать совместно с тринадцатью посетителями, большая часть коих одета была лучше, чем я.