Ничего более важного не предпринималось обеими армиями до конца кампании, по окончании которой англичане отошли в Нидерланды; часть нашей армии была отведена во французскую Фландрию, а наш полк получил приказ итти на зимние квартиры в Шампань. Судьба привела гренадерскую роту, в которую я теперь входил, расположиться в Реймсе, где я был лишен самого необходимого. Моего жалованья — пять су в день, — недостаточного для удовлетворения моих насущных нужд, едва хватало для того, чтобы влачить жалкое существование и помешать душе расстаться с телом; голодом и тяжелой службой я доведен был до такого же истощения, что и мои товарищи; из моего белья вместо трех сносных рубашек, коими я располагал, у меня осталось только две пары рукавов и воротников, самые рубашки давно уже были превращены в гетры; и все же я был снабжен лучше, чем любой солдат в полку.

В такой крайности я написал моему дяде в Англию, хотя не возлагал на него надежд по причинам, упомянутым выше, и обратился к моему старому спасительному средству — терпению, утешавшему меня так же, как и обольстительные картины, порожденные живым воображением, которое никогда не покидало меня в беде.

Однажды, когда я стоял часовым у входа в дом генерала, к двери приблизился какой-то знатный джентльмен, в сопровождении другого, одетого в траур, которому сказал расставаясь:

— Вы можете рассчитывать на мою помощь.

Это заверение было встречено низким поклоном спутника, одетого в черное, который, уходя, повернул ко мне лицо, и тут я узнал старого моего друга, столь привязанного ко мне, — Стрэпа.

Я был так изумлен, что лишился дара речи, и прежде чем я успел опомниться, он исчез, не обратив на меня внимания. Впрочем, если бы он остался, едва ли я решился бы его приветствовать, ибо, хотя я и знал прекрасно черты его лица, я не был вполне уверен во всем его облике, столь разительно изменившемся к лучшему с той поры, как мы расстались в Лондоне, да к тому же я не понимал, как он мог появиться в обличье джентльмена, которым, пока я знал его, у него не было тщеславного желания стать.

Но это дело было слишком для меня важным, чтобы я пренебрег дальнейшими розысками, и я спросил привратника, знает ли он джентльмена, с которым разговаривал маркиз. Швейцарец сказал мне, что его зовут мсье д'Эстрап, что он был камердинером английского джентльмена, недавно умершего, и что маркиз весьма уважает его за верность господину, бывшему близким другом сей знатной особы. Для меня не было ничего приятней, чем эти сведения, рассеявшие все сомнения о личности моего друга, нашедшего способ офранцузить свое имя так же, как и обхождение, с той поры, что мы расстались.

Как только меня сменили с поста, я поспешил туда, где он жил, по указанию швейцарца; мне повезло, и я застал его дома. Чтобы удивить его еще больше, я скрыл свое имя и цель прихода и просил слугу только передать мсье д'Эстрапу, будто я хотел бы побеседовать с ним полчасика. Стрэпа смутило и даже испугало это известие, когда он узнал, что явился солдат. Хотя он не чувствовал за собой никакой вины, но ему пришли на память все страшные слухи о Бастилии, и прошло немало времени, прежде чем он решился сказать слуге, чтобы меня провели наверх.

Когда я вошел в его комнату, он ответил на мой поклон очень любезно, пытаясь за нарочитой вежливостью скрыть страх, проявившийся в бледности лица, растерянном взгляде и в дрожании конечностей. Меня позабавил его ужас, который еще возрос, когда я сказал ему по-французски, что у меня есть до него частное дело, и попросил выслушать меня наедине. Он отослал лакея, и я на том же языке спросил, зовут ли его Эстрап, на что он ответил запинаясь: — Именно так. Чем могу служить?

— Вы француз? — спросил я.

— Я не имел чести родиться французом, но питаю бесконечное уважение к этой стране, — ответствовал он.

Тогда я выразил желание, чтобы он оказал мне честь и взглянул на меня; вглядевшись в меня, он отшатнулся и вскричал по-английски:

— О Иисусе! Не может этого быть! Нет, это невозможно!

Засмеявшись, я сказал:

— Мне кажется, вы в достаточной мере джентльмен, чтобы признать вашего друга в несчастье.

Услышав эти слова, сказанные на родном его языке, он в восторге кинулся ко мне, повис у меня на шее, исцеловал меня от уха до уха и заревел, как школьник, которого высекли. Затем, озирая мой наряд, он заорал во всю глотку:

— О бог мой! До чего же я дожил! Самый лучший мой друг служит пехотинцем во французской армии! Почему вы согласились, чтобы я вас покинул? Но нет! Я знаю причину — вы добыли себе более важных друзей и стыдились знакомства со мной. Ах! Господи, помоги нам! Хотя я и близорук, но я не слеп. И хотя я не жаловался, но почувствовал обиду и потому-то отправился за границу, куда глаза глядят. Надо сказать, что мне повезло, и потому я прощаю вам, и да простит вам господь бог! О боже, боже! Так вот до чего дошло!

Я был задет этими обвинениями, которые, хотя и были справедливы, но показались мне не вполне своевременными, и я сказал ему довольно резко, что он мог бы подождать более благоприятного момента, чтобы сообщать мне о своих подозрениях, основательны они или нет — это другой вопрос… А теперь дело в том, хочет он или не хочет оказать мне помощь.

— Хочет! — повторил он с большим чувством. — Вы знаете меня слишком хорошо, чтобы не сомневаться, не задавая никаких вопросов, что и я и все принадлежащее мне находится в вашем распоряжении. А покуда вы пообедаете со мной, и я вам расскажу кой о чем, что доставит вам удовольствие.

Затем, сжимая мою руку, он сказал:

— Сердце мое обливается кровью, когда я вижу на вас этот наряд!

Я поблагодарил его за приглашение, которое, как я сказал, не может быть неприятно тому, кто за последние семь месяцев ни разу не едал прилично, но у меня есть другая просьба, и я прошу ее удовлетворить до обеда, а именно одолжить мне рубашку, ибо хотя в течение многих недель я был лишен таковой, но моя кожа все еще не может привыкнуть к ее отсутствию. Он посмотрел на меня с жалостью и едва поверил этому заявлению, но я расстегнул мундир и показал ему голое тело, и это обстоятельство так потрясло добросердечного Стрэпа, что он, прослезившись, ринулся к комоду и, вытащив стопку белья, презентовал мне превосходную гофрированную рубаху голландского полотна и батистовый галстук, уверяя меня, что у него к моим услугам есть еще три дюжины.

Восхищенный этим прекрасным известием, я в один момент освоился с ним и в благодарность заключил в объятия моего благодетеля, выразив свою крайнюю радость по поводу того, что его не испортила удача, которая редко не развращает сердца. Он заказал на обед суп с говядиной, две жареные курицы, спаржу, между блюдами угощал бисквитом и бургундским, а после обеда просил меня удовлетворить его страстное желание и поведать обо всех подробностях моей жизни со времени его отъезда из Лондона. Желание его я выполнил, начав с приключения, в котором участвовал Гауки, и рассказал обо всех событиях, в которых я был замешан, с того самого дня вплоть до этого часа. Мой друг был сильно потрясен описываемыми мною событиями. Од вскакивал от изумления, краснел от негодования, широко разевал рот от любопытства, смеялся от радости, дрожал от страха и плакал от горя по мере того, как превратности моей жизни внушали ему то одно, то другое чувство; а когда мой рассказ был кончен, он выразил свое удивление по поводу услышанного им, возведя глаза горе и воздев руки и заявив при этом, что, хотя я молод, но пострадал куда больше, чем святые мученики.

После обеда я в свою очередь пожелал узнать подробности его скитаний, и он в кратких словах сообщил, что прожил год в Париже со своим хозяином, досконально изучившим за это время язык, а также все светские развлечения, после чего они отправились в путешествие по Франции и Голландии, во время коего им не повезло, так как они встретили трех своих соотечественников; в компании с ними его хозяин предался таким излишествам, что его конституция была потрясена и он захворал чахоткой и, по совету врачей, отправился в Монпелье дышать чистым воздухом, где и поправил через шесть недель свое здоровье в такой мере, что вернулся в Реймс, повидимому, в добром здравии; но он не прожил там и месяца, как стал слабеть и через десять дней умер к невыразимой скорби всех, кто знал его, и в особенности Стрэпа, бывшего с ним отменно счастливым и столь угодившего своему господину, что тот на смертном одре порекомендовал его некоторым знатным персонам за старательность, трезвость, преданность и оставил ему по завещанию носильное платье, золотые часы, шпагу, кольца, наличные деньги и всю движимость, которая была при нем во Франции, на сумму до трехсот фунтов.