Француз, задетый весьма малым моим уважением к королю, потерял терпение и выругал меня так, что спокойствие духа мне изменило, и я сжал кулак, намереваясь заехать ему в ухо. Догадавшись о моем намерении, он отскочил и потребовал вступить с ним в переговоры; в ответ на это я сдержал негодование, и он сказал мне, что француз никогда не прощает удара, а посему, если мне жизнь не надоела, я поступлю правильно, избавив его от оскорбления, и окажу ему честь, скрестив с ним шпаги, как подобает джентльмену.

Я последовал его совету и отправился вместе с ним на близлежащую поляну, где был пристыжен жалкой фигурой противника, маленького дрожащего создания, отягченного годами и слепого на один глаз. Но скоро я убедился, что глупо судить по внешнему виду; на втором выпаде он ранил меня в кисть руки и немедленно — обезоружил так внезапно, что я подумал, не вывихнул ли он мне сустав. Я был не только смущен, но и пришел в ярость, в особенности потому, что мой противник воспользовался своим успехом отнюдь не с той умеренностью, какой можно было ждать: он потребовал, чтобы я просил прощения за оскорбление, нанесенное ему и его королю.

На такое требование я никак не мог согласиться и сказал ему, что эти условия неблагородны и ни один джентльмен на его месте не должен их ставить, а я, в моем положении, не должен их принимать, и что, если он настаивает на своих неблагородных требованиях, то я в свою очередь требую сатисфакции на мушкетах, когда наши силы сравняются куда больше, чем в поединке на шпагах, которыми, по-видимому, он владеет столь мастерски.

Он был смущен этой декларацией, ничего не ответил, но отправился к пляшущим и поведал им о своей победе, весьма похваляясь и с прикрасами; а я поднял свою шпагу и вернулся к себе, где осмотрел рану, которая оказалась пустячной.

В тот же день барабанщик-ирландец, прослышав о моей неудаче, явился ко мне и, посетовав на военное счастье, сообщил, что он большой мастер драться на шпагах и в очень короткий срок обучит меня этому благородному искусству, чтобы я смог наказать старого гасконца за его обидную похвальбу на мой счет. Сию дружескую услугу, по его словам, он окажет мне как своему соотечественнику, хотя позже я узнал, что истинной причиной его готовности являлось не что иное, как ревность, вызванная связью его жены с французом, а он не хотел объявлять о своей обиде.

Как бы то ни было, я принял это предложение и столь старательно усвоил его уроки, что скоро почел себя равным по силе моему победителю.

Тем временем мы продолжали итти вперед и подошли к лагерю маршала Ноайля вечером накануне битвы при Деттингене.

Несмотря на перенесенные нами тяготы, полк наш был включен в число тех полков, которым приказано было на следующий день переправиться через реку, под командованием герцога де Граммона, и занять узкое дефиле, которым союзники либо должны были пройти, к большой своей невыгоде, либо остаться там, где они были, и погибнуть от недостатка провианта, если они не решат сдаться на милость противника. О том, что они претерпевали, будучи заперты таким манером, это не моя задача рассказывать. Я должен только заметить, что, когда мы заняли наш участок, я услышал, как один старый офицер в разговоре с другим выражал удивление поведением лорда Стэра, который имел репутацию хорошего генерала.

В настоящее время выясняется, что сию знатную особу оттеснили и он действовал не по своей воле, а потому нельзя возлагать на него вину, ибо он выразил свое порицание маневру, вследствие которого вся армия подверглась крайней опасности. Но провидение или судьба сотворили чудо в их пользу, распорядившись, чтобы герцог де Граммон покинул свою выгодную позицию, прошел через дефиле и атаковал англичан, которые выстроились в боевом порядке на равнине и так сурово с нами обошлись, что, потеряв немало людей, мы без церемонии повернули спины и так стремительно побежали, что много сотен солдат погибло в реке только в результате паники и сумятицы. А ведь наши враги были столь благородны, что совсем не преследовали нас, и если бы страх не был нам помехой, мы могли бы отступить осмотрительно и в полном порядке. Но, несмотря на милосердие короля Великобритании, который вел войска союзников лично^{72} и, несомненно, остановил резню, наши потери достигли пяти тысяч, среди которых было немало отличных офицеров. Наша неудача открыла проход врагу к Ганау, куда он немедленно двинулся, оставив раненых и больных на попечение французов, которые на следующий день заняли поле битвы, похоронили убитых, а с оставшимися в живых обошлись человечно.

Это обстоятельство весьма утешило нас, позволив нам провозгласить победу; и никогда дух французской нации не проявил себя более заметно, чем теперь, в бахвальстве храбростью и великодушием. Каждый (судя по его словам) совершил подвиги, затмившие деяния героев древности. Один сравнивал себя со львом, который спокойно ретировался, оставив своих трусливых преследователей, державшихся в отдалении и раздражавших его своими дротиками. Другой уподоблял себя медведю, который отступает лицом к врагу, не осмеливающемуся на него напасть; третий заявлял претензию на нрав оленя, который, придя в ярость, бросается на собак и не подпускает их к себе близко.

Не было ни одного рядового, который собственноручно, только благодаря своей удали, не разбил бы целый взвод солдат или не обратил бы в бегство целый эскадрон, а исхудалый гасконец превозносил свои подвиги превыше подвигов Геркулеса или Карла Великого. Все это время я не давал воли чувству обиды, вызванному моим поражением в нашем столкновении, но теперь, когда, мне казалось, мое обучение закончилось успешно, я искал повода восстановить свою честь и стал превозносить доблесть англичан со всяческими преувеличениями, какие только мог придумать, и в таком же духе порицал малодушие французов, сравнивая их с зайцами, улепетывающими от борзых, или с мышами, спасающимися от кошек, и тут же язвительно хвалил быстроту, обнаруженную гасконцем во время бегства, которая, принимая во внимание его возраст и немощи, удивила меня, по моим словам.

Он был задет за живое этой насмешкой и с негодованием угрожающим тоном предложил мне подумать лучше о себе, а также вспомнить, как он проучил меня за мою дерзость, ибо он не всегда намерен щадить негодяя, употребляющего во зло его доброту.

На это замечание я ответил пинком в зад, от которого он опрокинулся наземь. С удивительным проворством он вскочил, выхватил свою шпагу и ринулся с бешенством на меня. Кое-кто попытался вмешаться, но, когда он заявил им, что это дело чести, они ретировались и предоставили нам продолжать единоборство. Я выдержал его натиск, потерпев незначительный ущерб, а именно получил легкую царапину в правое плечо, а затем, увидев, что гасконец почти выдохся, напал на него с короткой дистанции и вышиб у него из рук шпагу. Одержав таким образом победу, я потребовал, чтобы он просил о даровании ему жизни, а он пожал плечами, подняв их до ушей, развел руками, собрал в складки кожу на лбу и над бровями и опустил углы рта таким манером, что я едва мог удержаться от смеха при виде такой комически уродливой фигуры. Однако, дабы проучить его за тщеславие, которое без меры торжествовало над моим несчастьем, я погрузил его шпагу до рукоятки в нечто (это были отнюдь не цветочки), лежавшее, курясь, на равнине, и затем спокойно, не обращая на него внимания, присоединился к остальным солдатам.