Утолив голод, мы спустились к гавани, где нашли куттер, отправлявшийся вечером в Диль, и мистер Баулинг договорился о переезде. Пока мы бродили по городу, удовлетворяя нашу любознательность, разговор наш зашел о моих планах на будущее, которые еще были неясными; в самом деле, трудно предположить, чтобы у меня было легко на душе, когда я очутился почти нищим у чужестранцев, среди которых не было у меня ни одного знакомого, готового мне помочь советом или дружеским участием. Дядя весьма чувствительно отнесся к моему тяжелому положению и уговаривал меня ехать с ним в Англию, где он, по его словам, мог бы мне оказать поддержку; но если опустить другие причины, по которым я избегал сие королевство, я почитал его худшей страной во всем мире для пребывания в ней достойного человека. И во всяком случае решил остаться во Франции.

В таком решении меня укрепил священник, который, проходя в это время мимо и услышав нашу английскую речь, обратился к нам также по-английски, отрекомендовался нашим соотечественником и пожелал знать, может ли он чемнибудь нам служить. Мы поблагодарили почтенную особу за любезное предложение и пригласили его распить с нами стаканчик, от чего он не отказался, и мы отправились в указанную им таверну. Выпив за наше здоровье бокал доброго бургундского, он стал расспрашивать о нашем положении и, в частности, о том, где мы родились, а когда мы об этом ему сообщили, он вскочил и начал горячо пожимать нам руки и, заливаясь слезами, воскликнул:

— Я ведь сам оттуда! Может случиться, что мы родня!

Мне не по душе было такое ласковое обращение, ибо я вспомнил о приключении с находкой денег, но, не обнаруживая робости, заметил, что, если он в самом деле из этой части страны, то должен знать наши семьи, которые, как бы ни было плохо наше нынешнее положение, никак не могут почитаться неизвестными или незначительными. Затем я объявил наши имена, которые, как оказалось, были ему известны: он знал моего деда лично и, хотя отбыл из Шотландии пятьдесят лет назад, сообщил столько подробностей о живущих по соседству семействах, что мои подозрения разом рассеялись и я очень обрадовался знакомству. В беседе я описал свое положение, ничего не скрыв, и в таком выгодном свете выставил напоказ свои способности, что старый пастырь воззрился на меня с восхищением; он уверил меня, что, если я останусь во Франции и послушаюсь голоса рассудка, то не премину найти свою фортуну, чему он будет всячески споспешествовать.

Дядя насторожился при этих посулах священниками коротко сказал, что, ежели я отрекусь от своей веры, он порвет со мной всякие сношения, так как считает недостойным честного человека отречься от религии, в которой он рожден, кто бы он ни был — турок, протестант или католик. Священник, уязвленный этой декларацией, начал с большим пылом длинную речь об опасностях которые таит в себе упорство и стремление закрыть от света глаза. Он сказал, что невежество не может служить оправданием, если у насесть возможность просветиться и если бы человеческая душа не была открыта убеждениям, то нельзя было бы проповедывать христианскую веру и теперь мы пребывали бы во тьме язычества и варварства. Он пытался доказать текстами из писания и отцов церкви, что папа — преемник святого Петра и наместник Иисуса Христа, что римская церковь есть истинная, святая, кафолическая церковь, а протестантская вера есть нечестивая ересь и проклятая схизма, из-за которой много миллионов душ обречены на вечную погибель,

Закончив свою проповедь, которую, на мой взгляд, он произнес не столько смиренно, сколько с жаром, он обратился к дяде с вопросом, каковы еговозражения. Лейтенант, чье внимание поглощено было целиком его собственными делами, вынул трубку изо рта и ответил:

— Что до меня, мой друг, то у меня, видите ли, нет никаких возражений против ваших слов; они либо истина, либо ложь, вот все, что я о них знаю. Я занимаюсь только своим делом: канонир — тот о пальнике, а штурман — тот о румпеле, как говорит пословица… А я верю только в компас и поступаю с другими так, как хотел бы, чтобы со мной поступали. И, значит, мне наплевать на папу, дьявола и претендента^{70}. И надеюсь спастись не хуже всякого другого.

Такое сопоставление имен весьма обидело монаха, который со страстью заявил, что, не будь мистер Баулинг его соотечественником, он настоял бы, чтобы его посадили в тюрьму за дерзость. Я отнесся с неодобрением к опрометчивости дяди и попытался утихомирить старого джентльмена, уверяя, что никакого желания оскорбить его не было у моего родственника, который уже понял свою ошибку, потряс руку обиженному и попросил прощения за вольность. Когда все было дружески улажено, монах пригласил нас притти завтра днем в монастырь, к коему он принадлежал, и после этого удалился.

Тогда дядя настойчиво посоветовал мне не изменять религии предков, сколь бы я ни выиграл от такой измены, которая падет позором на меня и обесчестит мой род. Я заверил его, что никакие соображения не заставят меня пренебречь его дружбой и добрым обо мне мнением, в ответ на что, он выразил полное удовлетворение и навел меня на мысль об обеде, который мы немедленно заказали, и когда он был готов, вместе пообедали.

Мне казалось, что знакомство с шотландцем-священником, если его повести должным образом, может сослужить мне службу, и решил поддерживать его по мере сил. С этой целью мы посетили его обитель по его приглашению, где он угостил нас вином и сластями и показал все достопримечательности монастыря. После такого радушного приема мы ушли, и я пообещал притти на другой день.

Когда настал час отплытия дяди, я проводил его в гавань и на борт судна, Расстались мы не без слез, обняв друг друга и обменявшись пожеланиями всякого благополучия; он просил меня писать ему часто на имя лейтенанта Баулинга в Лондон, трактир «Национальный флаг», неподалеку от доков Эрмитэдж.

Я вернулся в кабачок, где мы встретились, и там провел ночь в полномуединении, раздумывая о жестокости судьбы и строя планы дальнейшей жизни; но я не мог ничего придумать и видел на своем пути только непреодолимые трудности, и несчастное мое будущее повергало меня в отчаяние. Однако, дабы не пренебречь ни одной представлявшейся мне возможностью, я, встав поутру, отправился к патеру, которого я просил дать мне совет и оказать помощь. Он принял меня ласково и дал мне понять, что в жизни есть только один способ, позволяющий человеку с моими способностями стать заметной персоной. Я понял смысл его речи и заявил ему, что решительно отказываюсь переменить религию, а посему, если его предложение касается церкви, он может не утруждать себя пояснениями. Он покачал головой, вздохнул и сказал:

— Ах, сын мой, как мешает ваше упорство и предрассудки славной вашей будущности! Внемлите убеждениям разума, примите в соображение ваше земное благополучие, равно как и заботу о вашей бессмертной душе. Я могу, пользуясь влиянием, принять вас на искус в этот монастырь, где буду наблюдать за вами и направлять вас с истинно отеческой любовью.

Тут он пустился восхвалять жизнь монаха, не смущаемую никакой суетой, не терзаемую заботами и не угрожаемую никем, жизнь, в которой сердце отучается от плотских привязанностей, грубые склонности укрощаются и смиряются, а душа переносится на крыльях созерцания в божественную сферу философии и веры.

Но его красноречие было растрачено впустую, так как его стараниям противостояли два моих соображения: данное дяде обещание и отвращение к церковной жизни, что же до разницы в религиях, то я считал ее обстоятельством слишком незначительным, чтобы принимать в расчет в борьбе за благополучие. Убедившись в моей непреклонности, он сказал мне, что моя неуступчивость больше печалит его, чем оскорбляет, и что он по-прежнему готов оказать мне услугу,