Как только окончился обед, сквайр стал клевать носом и, зевнув во весь рот, встал, потянулся, прошелся раза два по комнате, а засим, попросив у нас разрешения вздремнуть, наказал строго-настрого сестре не отпускать нас домой до его пробуждения и удалился без дальнейших церемоний на покой. Не прошло и нескольких минут после его ухода, как Фримен, догадавшись о моих сердечных делах и полагая, что может мне больше всего удружить, оставив меня наедине с Нарциссой, сделал вид, будто о чем-то вспомнил, и, поднявшись, попросил у нее позволения уйти на полчасика, ибо он, к несчастью, совсем позабыл о весьма неотложном свидании; с этими словами он покинул нас, обещав вернуться к чаю и оставив меня и мою владычицу в большом смущении.

Теперь, когда я получил возможность открыть ей трепет моей души, я не мог это сделать. Я обдумал раньше немало чувствительных деклараций, но когда попытался их произнести, мой язык отказался повиноваться, а она сидела молча, в тревоге потупив взор, и грудь ее вздымалась, словно в ожидании какого-то великого события.

Наконец я попытался положить конец этому торжественному молчанию и произнес:

— Это просто удивительно, мадам…

Звуки замерли, и я умолк, а Нарцисса, зарумянившись, посмотрела на меня и робко спросила:

— Что, сэр?

Смущенный этим замечанием в форме вопроса, я с глупой застенчивостью вымолвил:

— Мадам?

На это она ответила:

— Прошу прощения, мне показалось, что вы обратились ко мне…

Снова наступило молчание. Я снова попытался заговорить и, хотя поначалу очень запинался, но все же кое-как сказал следующее:

— Я хотел сказать, мадам… это просто удивительно… что любовь так несовершенна… что тех, кто дал ей обет, лишает возможности пользоваться своими способностями, когда они особенно нужны. Когда представился мне счастливый случай побыть с вами наедине, я несколько раз понапрасну пытался выразить мою страстную любовь к самой прекрасной представительнице ее пола — любовь, овладевшую моей душой тогда, когда жестокая судьба заставила меня предстать в обличье раба, несвойственном моему происхождению, чувствам и, смею сказать, достоинствам… но судьба благосклонна в одном отношении, так как она позволяла мне видеть и наблюдать ваши совершенства. Да, мадам! Это именно тогда ваш дорогой образ проник в мое сердце, где он и обитает неизменным, среди бесчисленных забот вдохновляя меня на борьбу с тысячью затруднений и опасностей!

Покуда я говорил это, она прикрывала лицо веером, а когда я кончил, оправилась от пленительного смущения и сказала, что весьма мне обязана за лестное о ней мнение и ей очень жаль слышать о моих прежних несчастьях. Приободренный этим милым замечанием, я сказал, что почитаю себя вознагражденным за все мои испытания ее нежным сочувствием, и заявил, что мое будущее счастье всецело зависит от нее.

— Сэр! — сказала она. — Я была бы крайне неблагодарной, если бы после вашего замечательного поступка, когда вы однажды пришли мне на помощь, я не захотела бы позаботиться о вашем счастье и отказалась бы вам угодить.

Взволнованный этими словами, я бросился к ее ногам и умолял ее взглянуть благосклонно на мою страстную любовь. Она перепугалась и уговаривала меня встать, ибо ее брат может застать меня в этой позе, и просила пощадить ее сейчас и не касаться предмета, к обсуждению которого она не приготовлена. В ответ на это я поднялся, сказав, что скорее готов умереть, чем ослушаться ее, но просил понять, сколь драгоценны были для меня эти минуты и как я должен обуздать свое влечение, чтобы принести его в жертву ее желанию. Она улыбнулась с несказанной нежностью и ответила, что в таких минутах не будет недостатка, если я сумею завоевать доброе мнение ее брата, а я, очарованный ее прелестью, схватил ее руку и жадно стал покрывать поцелуями.

Но она, нахмурившись, пресекла мою вольность и сказала, что я не должен забываться, если не хочу потерять ее уважение; она напомнила, что мы почти друг друга не знаем и что ей надо узнать меня лучше, прежде чем она сможет дать благоприятный для меня ответ; короче говоря, она, хотя и упрекала меня, но с такой мягкостью и проявляя такую рассудительность, что я прельстился ее умом не меньше, чем раньше красотой, и почтительно просил простить мою самонадеянность.

С обычной своей приветливостью она простила обиду, которую я нанес ей, и закрепила дарованное прощение взглядом, исполненным такой чарующей нежности, что на несколько мгновений я от восторга почти лишился чувств Засим, стараясь вести себя согласно ее желаниям, я направил беседу на предметы более для меня безразличные, но ее присутствие являлось неодолимым препятствием для моих намерений: видя столь полное совершенство, я не мог оторваться от созерцания его! Я взирал на нее с невыразимой любовью. Я терял голову от восхищения.

— Мое положение невыносимо! — вскричал я. — Я схожу с ума! Отчего вы так несказанно прекрасны?! Отчего вы так восхитительно добры?! Отчего природа наделила вас очарованием превыше всех женщин?! Я жалкий человек, как осмеливаюсь я, недостойный, стремиться завладеть таким совершенством?!

Мое безумство испугало ее; с непреклонной убедительностью она подчинила мою страсть рассудку и ниспослала мир в мою душу, погрузив ее в блаженство, а из опасения, как бы я снова не впал в безумство, ловко перевела разговор на другие предметы, чтобы отвлечь мое воображение. Она пожурила меня за то, что я не осведомился о ее тетке, которая, по ее словам, несмотря на ее рассеянность и отрешенность от повседневной жизни, частенько говорила обо мне с необычной теплотой. Я выразил свое уважение доброй леди, извинился за мое упущение, приписав его великой силе моей любви, которая завладела моей душой целиком, и осведомился, как она поживает,

В ответ на это милая Нарцисса сообщила то, что я уже слышал о браке ее тетки, и, с любовью оберегая ее доброе имя, насколько это было возможно, сказала, что та живет здесь по соседству со своим мужем и так страдает от водянки и изнурена чахоткой, что сейчас мало надежды на ее выздоровление. Выразив огорчение болезнью тетки, я спросил о своей милой приятельнице, миссис Сэджли, которая, к моей вящей радости, пребывала в добром здравии и, после того как я исчез, укрепила, восхваляя меня, то выгодное впечатление, какое мое поведение произвело при расставании на сердце Нарциссы.

Это обстоятельство повлекло за собой мой вопрос о сэре Тимоти Тикете, который, по словам Нарциссы, столь преуспел, возбуждая ее брата против меня, что невозможно было вывести брата из заблуждения, и ее собственное доброе

имя пострадало от недостойной клеветы сэра Тимоти; она сообщила также, что весь приход был поднят на ноги и охотился за мной, и она невыразимо боялась за меня, хорошо зная, как мало будут значить моя невиновность и ее свидетельства для невежественных, предубежденных, жестоких людей, которые судили бы меня в случае моей поимки; рассказала она также, что сэр Тимоти, пораженный апоплексическим ударом, начал поправляться с большим трудом и, страшась смерти, стал к ней готовиться, почему и послал за ее братом и с великим сокрушением сознался в своем зверском покушении на нее и снял с меня возведенные им обвинения в нападении, грабеже и сношениях с ней; после этого признания он прожил еще месяц в весьма плачевном состоянии и умер от второго удара.

Каждое слово, сказанное сим дорогим существом, укрепляло узы, которыми я был к ней привязан. Мое злонамеренное воображение начало работать, и бурная моя страсть вновь пробудилась, когда возвращение Фримена помешало искушению и помогло укротить возникшее волнение.

Скоро и сквайр ввалился в комнату, протирая глаза, и потребовал чаю, который он пил из маленькой чаши, предназначенной для бренди, тогда как мы пили его, как обычно. Нарцисса покинула нас, чтобы навестить тетку, и когда мы с Фрименом собрались уйти, охотник на лисиц так упорно уговаривал нас провести вечер у него в доме, что мы вынуждены были согласиться.

Что до меня, то я был рад такому приглашению, благодаря которому я мог бы побыть дольше в обществе его сестры, но я очень боялся рисковать потерей ее уважения, участвуя с ним в попойке, которую, судя по его нраву, он должен был затеять. Но этого избежать было невозможно; я надеялся только на свою сильную конституцию, которая будет сопротивляться опьянению дольше, чем конституция сквайра, а в остальном решил положиться на доброту и рассудительность моей властительницы.