Не мешай мне, добру молодцу, думу думати...

Али по-другому:

Не одна во поле дороженька пролегала, Частым ельником, березничком зарастала...

У кого уши не от бадьи дубовой, тот и ручеек учует, как он на своем струистом

языке песню поет.

От старины выискивались люди с душевным ухом: слышат такие люди, как пырей

растет, как зерно житное в земле лопается - норовит к солнцу из родимой келейки

пробиться, — как текут «слезы незримые, слезы людские...». Называл же русский

народ таких людей досюль баянами за то, что они баяли баско, складно да учестливо,

ныне же тех людей величают поэтами, а буде такой человек не песней пересказ ведет,

не складкой бает, а запросто плавным разговором всю живность письменно выложить

сможет, — то писателем с надбавкой «художественный», не от слова «худо», а от

понятия «прекрасно», «усладительно», «умственно».

Покуль не было на Руси грамотных баянов, то сказ велся ими устно, перехожим

был.

В белом полукафтанье, в лисьем, с алой макушкой колпаке, при поясе, с хитрой

медной насечкой, ходил баян по немереным родным волостям, погостам да городищам,

и был он гостем чаянным, желанным, не токмо избяным мужицким али теремным

боярским, но и палатным княженецким, а почасту и государевым, Не завсегда баян в

понитке ходил, а иногда и в терлике бархотном щеголял, в сапогах выворотных

козловых, с мореным красным закаблучьем — «меж носов-носов хоть стрела лети, под

каблук-каблук — хоть яйцо кати...».

Что думал народ, в чем его правда да сила муромская — всё баяны стихом

выражали, за ретивое кажинного человека красным умильным словом задеть

ухитрялись; вот эта-то хитрость песенная, пере-сказная, ныне искусством зовется...

II

Давно уже чуткие люди, у которых душа собачьей шерстью заживо не обрастала,

розмысел имели, что не одними словами сладость сердечную можно выявить, но и

красками, если кто сумеет эту сладость на картине вырисовать, музыкой, если кто

домыслит струну или голос так подобрать, чтобы, когда заиграешь, человека слеза-ра-

дость прошибла.

И многим другим можно свою душу рассказать: по дереву можно резьбу навести —

виноградье райское, город, какого на свете нету, чтобы человека в безвестный край

потянуло и в трудах да мозолях хоть на единую минуточку ему легче стало. Хоромину

повыстроить можно так искусно, чтобы она на потайный сад смахивала, в индийскую

землю манила или думу какую, мысль с мудростью в себе таила, как, к примеру,

церковь на нашем Вытегорском погосте: рублена она без мала триста годов назад, и

рубку ее можно смело назвать искусством строительным, по-ученому же зодчеством.

Почему? Да потому, что в ней потайный смысл сидит: строитель ее хоша был и

мужик, а нутром баян-художник.

Допрежде рубки он не барыши, как нынешние бездушные подрядчики да

инженеры, высчитывал, а планту раскинул, осеннюю, темную ноченьку напролет

продумал, как бы ему из вытегорских бревен мысль свою выстроить?

И выстроил.

Церковь пятой кругла, в круге же ни начала, ни конца проглядеть нельзя - это Бог

безначальный и бесконечный.

102

Двадцать четыре главы строитель на кокошниках резных к тверди вознес —

двадцать четыре часа суточных, которые все славят Господа.

Семь навесов крылечных семь небес обозначают, вышний же рундук гору Фавор

знаменует, — на ней же Христос солнцем предста.

Если бы крепко блюли вытегоры заповедь-зарок своей церкви, то разумели бы, что

она есть произведение искусства.

Триста годов назад, когда мужику еще было где ухорониться от царских воевод да

от помещиков, народ понимал искусство больше, чем в нынешнее время.

Но приказная плеть, кабак государев, проклятая цигарка вытравили, выжгли из

народной души чувство красоты, прощеную слезку, сладкую тягу в страну

индийскую...

А тут еще немец за русское золото тальянку заместо гуслей подсунул - и умерла

тиха-смирна беседушка, стих духмяный, малиновый. За ним погасли и краски, и

строительство народное.

Народился богатей-жулик, музурик-трактирщик, буржуй треока-янный.

Сблазнили они мужика немецким спинджаком, галошами да фу-ранькой с

лакировкой, заманили в города, закабалили обманом по фабрикам да по заводам;

ведомо же, что в 16-тичасовой упряжке не до красоты, не до думы потайной.

И взревел досюльный баян по-звериному:

Шел я верхом, шел я низом, — У милашки дом с карнизом, Не садись, милой,

напротив -Меня наблевать воротит...

III

Радовались богатеи, что народ душу свою обронил, зверем стал и окромя матюга

все слова из себя повытряхнул.

Ну, думали они, мужик таперяча с потрохами и с печёнкой наш, — скотина

скотиной, вбивай его, как сваи, в землю да вавилоны ставь. А чтобы сердце у подлого

народишка не отмякло, заберем-ка всякое искусство в свои руки, — набьем на него

цену, чтобы оно никому, окромя нас, по кошельку не было.

А чтобы поэты да писатели, строители и музыканты вольностей какой себе не

дозволяли, пристрастим их романовской гостиницей с решеткой.

И стращали.

Великого писателя Достоевского присудили к виселице, но петлю заменили

каторгой. Великого поэта Пушкина мучили ссылкой и довели до пули, убили

Лермонтова, прокляли Толстого, нищетой и голодом вогнали в гроб Кольцова и

Никитина. Многое множество живущих сынов человеческих погибло от неправедного

строя на русской земле!

И по ком надо служить всенародную панихиду, с плачем и с рыданием, так это по

распятому народному искусству. Проклятие, проклятие вечное тем, кто перебил голени

народному слову, кто жёлчью и оцетом напоил русскую душу!

Но, пережив положение в гроб родного искусства, мы видим и ангельские силы на

гробе его. Мы, чудом уцелевшие от жандармского сапога, ваши родные поэты и

художники, были свидетелями того, как в 25-й день октября 1917 года потряслась

земля, как сломились печати и замертво пали стражи гроба. Огненная рука революции

отвалила пещерный камень и... Он воскрес - наш сладчайший жених, — чудотворное

народное сердце.

Воскрес и сокрылся, явясь на краткое мгновение только верным и избранным.

И никто не слышал звука его шагов.

И вновь душа наша сжигается скорбью смертной...

Где ты, возлюбленный наш? —

Песня крылатая, всенародная?

103

Быть может, шумишь ты белой березынькой под вольным олонецким ветром али в

бабкином веретене поешь ты, ниткой полуночной, дремотной тянешься, иль от

стрекота пулеметов, обеспощадив-ших землю родимую, закатилось ты за горы

высокие, за синие реки, за корбы медвежьи, непроходимые...

Кто знает? Только сердце пусто.

И мука наша лютая.

Чует рабоче-крестьянская власть, что красота спасет мир.

Прилагает она заботу к заботе, труд к труду, чтобы залучить воскресшего жениха к

себе на красный пир.

Царские палаты отводятся для гостя-искусства, лучшие хоромы в городах и селах.

И стекается туда работающий бедный народ, чтобы хоть одним глазком взглянуть на

свою из гроба восставшую душу. Чтобы не озвереть в кровавой борьбе, не отчаяться в

крестных испытаниях, в черном горе и обиде своей.

И в настоящий вечерний час, когда там на фронте умножаются ряды мучеников за

торжество народной души, здесь ваши братья постараются, насколько хватит их

уменья, показать вам малую крупицу воскресшей красоты. Она услышится вами в

некоторых словах, которые скажутся с этих подмостков. Перед вами пройдет действо

— жизнь рабочих людей — борцов за Красоту, за Землю и Волю.

В этом действе нет ничего смешного, оно со смыслом, и тот, кто будет гоготать,

выдаст головой себя как пустого человека.

В действе под одним человеком надо разуметь многих. Вы увидите рабочего