Лесоповальщик, слегка бахвальщик,

так победительно глядит на всех

336

и ошаленно ныряет в Лену:

«Теперь и выкупаться не грех!»

Н а д пенной Леной, над всей Вселенной

он улыбается чертям назло,

и трактористы

смеются: «Ишь ты!

С таким начальником нам повезло!»

В такой породе, в таком народе

и я начальника себе нашел.

В нем нету спеси.

Он любит песни —

он весь из песен произошел.

Они раздольны.

Они разбойны,

как свист во муромском во лесу,

и мой начальник,

шутник-печальник,

порой роняет в стакан слезу.

Полслова скажет,

но как прикажет,

прикажет звездами, землей, листвод!.

Народ-начальник, —

ты не молчальник.

Я — твое горло, а голос — твой.

Н а р о д обманешь —

себя обмажешь

неотдираемым навек дерьмом.

За правду-матку,

а не за взятку

народ помянет тебя добром.

Он щедр на ласку,

на стол, на пляску,

на смех, на сказку, на ремесло.

Народ-начальник,—

он из отчаянных.

С таким начальником мне повезло.

2

Его фамилия — Кондрашин,

как это я узнал потом.

В тринадцать, что-то там укравший,

он отдан был отцом в детдом.

337

Евтушенко

Потом был флот.

Была подлодка.

Шофер. Авария. Спасли.

И привыкал он долго, кротко

к самой поверхности земли.

Когда на койке-невеличке,

как запеленатый, л е ж а л,

из коробков рассыпав спички,

дороги он сооружал.

Воспоминаньями терзаясь,

по рельсам ездила рука.

Он убегал из детства зайцем

на поезде из коробка.

И убежал...

Затем в итоге,

болезнь осилив, словно вол,

он от игрушечной дороги

на настоящую пошел.

Он странной, дикой силой влекся

туда, где дикая земля.

Читал и занимался боксом,

Дор"огу строил и себя.

Как говорят в газетах: вырос.

В грязи и радости труда

ему Россия так явилась,

как не являлась никогда.

В размахе Братска и Тайшета,

в мерцанье снега и росы

ему открылось, как душевна

бывает дружба на Руси.

Мхом не оброс в тайге. Не запил.

Учился. Книжки собирал.

И не влекло его «на запад» —

«на запад», то есть за Урал.

Он вел дневник, грыз авторучки

под рев машин, под шум ветвей

и размышлял не о получке —

о прошлом Родины своей.

Все, что забыто, ни забвенья,

ни полузнанья не простит.

Веков разорванные звенья

соединял его инстинкт.

Он был глотатель книжек честный —

338

не про шпионов и воров.

В нем свои рельсы клал Ключевский

с таежным отсветом костров.

Порой, смертельно уставая,

он полубредил у костра,

как будто сам вбивает сваи

в туманном городе Петра.

Умел он в рельсах Братска видеть

красногвардейские штыки,

и в Ангаре помог он выплыть

Ч а п а ю из Урал-реки.

Пройдя трясину опасенья,

что правда выродится в ложь,

он в социальных потрясеньях

увидел праведную мощь.

И потому так полноправно

его толкал на мятежи

подмен движенья, то есть правды,

сырыми пролежнями лжи.

Он — в бой с лежачими камнями.

Он их долбил, как долото,

не отвергал пустое з н а м я:

«Движенье — все, а цель — ничто».

И в нем рождалось чувство цели.

Оно вело его вперед,

почти железное, как цепи,

что на колесах в гололед.

Любовь? В любви он счастлив не был..

Все годы лучшие свои

Он знал, кто друг,

он знал, кто недруг

и было все не до любви.

Но, возвратясь из-за границы

к родным вареньям и грибам,

звезда прельстительной столицы

своим лучом задела БАМ.

Благословляя первый поезд,

рабочим пела та звезда

и по-английски, и по-польски,

и по-испански иногда.

Она, признаться, пела скверно,

а он забылся под мотив,

от одиночества, наверно,

ж а р неизвестный ощутив,

339

И йа банкете он влюбленно

смотрел до той поры,

когда

«А как у вас насчет дубленок?» —

по-русски в ы ж а л а звезда. ·

И подарило ей начальство

без всяких там презренных «р»

дубленку, что предназначалась

по очереди медсестре...

...Кондрашин чай хлебал Внакладку,

не веря славе завозной,

когда я в драную палатку

ввалился с книжкой записной

«Вопросы? А не про Египет?

Про БАМ?

Везет же мне, везет...

Отвечу... Только надо выпить

на пару — чайничков пятьсот...»

Шагнул я было из палатки,

пожал плечами, уходя,

но вдруг боксерские перчатки

в скулу ударили с гвоздя.

Ну и народ — ну и начальник!

Я сел за стол: «Откроем счет

чаям...

А что ж неполный чайник?

Начнем... Дойдем до пятисот!»

Его фамилия — Кондрашин.

Он смотрит в душу мне в упор.

Он знает, правильно, что зряшен

односторонний разговор.

В нем древний клич:

«Сарынь на кичку!»

и стон есенинских берез.

«Историк» — дали ему кличку

и в пол у шутку и всерьез.

Всерьез он клички этой стоит.

В нем — глубина земных корней.

Тот, кто история, — историк,

а не кормящийся при ней.

Он спорит яростно, красиво,

ладонью воздух раскроя...

Его фамилия — Россия,

310

т а к а я точно, как моя.

В какой бы ни был я трясине,

я верой тайною храним;

моя фамилия — Россия,

а Евтушенко — псевдоним.

Вся моя сила т- только в этом.

Она — земля, не пьедестал.

Народ становится поэтом,

когда поэт народом стал.

3

Когда я говорю: «Россия»,

то не позволит мне душа

задеть хоть чем-нибудь грузина,

еврея или л а т ы ш а.

Я видел Грузию на БАМе!

Там, как в тбилисской серной бане,

от пота ярого мокры,

грузины строили посёлок

без причитании невеселых

в кусачих тучах мошкары.

Ш а г а я д а ж е по трясинам,

грузин останется грузином!

Как и всегда, был на большой

гостеприимный дух грузинства,

а из семян всходила киндза

в обнимку с нашей черемшой.

О, витязи в медвежьих шкурах,

изящные, на перекурах!

Когда их с треском грозовым

пожары пламенем прижали —

бежали робкие пожары

от наших доблестных грузин.

Я был сознательным ребенком.

«СССР» — я октябренком

нес на детсадовском ф л а ж к е.

Я рос в содружестве великом,

но я пишу не на безликом —

пишу на русском языке.

Мне псевдорусского зазнайства

дороже сдержанность нанайца,

но я горжусь, России сын,

341

с наследным правом невозбранным

Кремлем, как Матенадараном

гордится каждый армянин.

Встают за мной Донской Димитрии,

и Аввакум в опальной митре,

и Ферапонтов монастырь.

За мной — Кижн, скитов избушки.

за м н о ю — П е т р Великий, Пушкин,

за мной — Ермак, за мной — Сибирь,

Мы будем, словно Петр в Гааге,

у ч и т ь с я — т о л ь к о не отваге,

не щедрости, не широте,

и мы в духовные холопы

Америки или Европы

не попадем по простоте.

И русский русским остается,

когда в нем дух землепроходства.

Д а й твою шапку, Мономах,—

у нас в ушанках недостача!

Мы сбросим груз камней лежачих,

обломовщину обломав!

Благословляю все народы,

все языки, все земли, воды,

все бессловесное зверье.

Все в мире страны мне родные,

но прежде всех моя Россия —

ты, человечество мое!

4

Мое человечество

входит бочком в магазин,

сначала идет

к вяловатой поросшей картошке,

потом выбирает

большой-пребольшой апельсин

но так, чтобы кожа