- Ничего не говори. Сам всё знаю. Лишь подтверждай… Ты императора Павла, отца своего, в сговоре с офицерами ради венца царского погубил?
- Грешен, батюшка…
- Ты мать свою, императрицу Марию Фёдоровну, чтобы советами не докучала, ядом извести хотел, да не получилось?
- Грешен, батюшка…
- Ты жене своей, Елизавете, с Нарышкиной, с другими гулящими бабами изменял?
- Грешен, батюшка…
- Ты победу себе над Бонапартом приписал, когда её для тебя народ русский одержал?
- Грешен, батюшка…
- Дальше не спрашиваю. Твои четыре главных греха… « Ныне отпущающе… и во веки веков…Аминь.»,- тихо запел монах. – Вставай.
На глаза царя навернулись слёзы. Он рыдал непереставая:
- Тошно мне, батюшка. Тошно. Помру в этом году, чувствую. Помру. До рождества следующего не доживу…
- Не пищи, аки щенок. Тошно оттого, что душа за преступления болит, раз; оттого, что царица с китайцем-лекарем и немцами травит тебя, как мать свою, Марию Фёдоровну, травил ты, два. Жена твоя, Елизавета Алексеевна, сама царицей быть желает. В блуде погрязла, а пример ты с Нарышкиной и другими полюбовницами показал…
Царь порывисто схватил Фотия за рясу:
- Откуда всё знаешь, старец? Ведь если клевещешь на императрицу, не сносить тебе головы…
- Проверь питие своё. Туда царица с китайцем медленный яд сыплют,- Фотий отстранил царя, - Куда уж тут клевещешь! Божественное провидение мне дадено! А потом, - Фотий прищурился,- …мальчишку - пажа, помнишь, что при убийстве отца твоего, императора Павла, присутствовал?
- Мальчишку?..- Александр напрягся,- Да, да…Мальчишка, паж… был там такой. Пален ещё умертвить его предлагал, чтоб не разболтал про преступление, а я спас…
- Ты меня тогда спас, а я тебя теперь спасу…
- Так…- царь схватил Фотия за плечи.- Мальчишка, паж… Глаза… такие же пронзительные глаза…Орлов тогда ещё называл твою фамилию…
- В миру осталась моя фамилия. Искать её не надобно.
- Орлов умер… Но жив Аракчеев, он, быть может, помнит, - продолжал шептать Александр, неотрывно, по-сумасшедшему вглядываясь в Фотия.
- Не надо замешивать Аракчеева, - в голосе монаха дрогнул металл. Я храню твои тайны и прошу не бередить мои.
Они замерли, всматриваясь друг в друга, встретившиеся почти через четверть века.
- Зачем в театр приходил? – спросил Александр.
- Чтобы предостеречь тебя приходил, - отвечал Фотий.
* * *
- Чудеснейшая прогулка! Чудеснейшая! – весело говорил Александр Павлович. – Прокатиться через весь Васильевский остров до Чёрной речки и назад… Какая прелесть! Дорогая! – Александр прижался к Елизавете.- С тех пор , как по совету Фотия, я прогнал твоего тибетского лекаря с его травами и начал питаться лесными ягодами и плодами, пить исключительно родниковую воду, Фотий стал пробовать прежде каждое моё блюда, здоровье моё значительно окрепло,- император нёс лукошко с брусникой и поочерёдно кушал ягоду за ягодой. Его веселье сдержанно поддерживал лишь Фотий. Елизавета Алексеевна и Аракчеев казались недовольными. Lise морщилась.
- Святой отец! – Аракчеев тронул за рукав Фотия. - Я поздравляю вас с повышением. Были архимандритом, стали митрополитом. А всё благодаря государю. Он второй месяц в вас души не чает. ..
- Шура! – Николай Павлович нежно склонился к своей болезненной большеглазой жене, вздохнул. – Сегодня я опять буду вынужден не ночевать дома. Выпуск в Пажеском корпусе, Я обязан присутствовать на церемонии. Потом бал… Боюсь что придётся заночевать…
- Так второго дня был выпуск в пажеском корпусе, и ты не ночевал. Николя…
- То был выпуск в Кадетском, сердце моё. Ты опять перепутала. Я бы охотно взял тебя с собой, но знаю, твоя болезнь не переносит бессонных ночей….
- Хорошо, Николя. Делай, как знаешь. Мне всё хорошо, что хорошо тебе, - тихо, послушно сказала Александра.
- Золотце моё, - Николай сжал руку жены. – Ох, обязанности, обязанности!
Дело было весной. Лёд на Неве тронулся и сошёл. Почки на деревьях лопнули и распустились листья. Было время пикников, верховых и экипажных прогулок.
Приятным весенним утром с дымкой над рекой и сизо-голубым небом к конной статуе Петра Великого Фальконе подходила толпа гуляющей высшей знати. Оставив экипажи, к памятнику шли Александр Павлович в мундире генерала от инфантерии, Елизавета Алексеевна в роскошном зелёном платье с переливами, ставший неразлучный с ними Фотий с крестом на рясе, больной сын Александра, одетый на манер английского ленд-лорда; Николай Павлович – во френче бригадного гвардейского генерала, его жена Александра Фёдоровна, чахлая, погружённая в себя религиозная женщина в сером подчёркивающим фигуру платье, их сын - Александр Николаевич, мечтательный круглолицый отрок в камзоле, украшенном лилиями дома Бурбонов; генерал граф Аракчеев с супругой, одетой дорого, но по-русски, не хватало разве кокошника, их дети, друг на друга похожи е три подростка, в рейтузах и фраках без фалд. Александр Павлович посвежел, стал бодр и весел, Елизавета Алексеевна – грустна, мрачна. Присутствовал и новый доктор Вилье, заменивший на посту лейб-медика отставленного китайца. У оставленных карет ждали спешившиеся верховые гвардейцы.
- Как я люблю гулять у этого памятника, - сказал Александр, указывая на медного Петра.- Великий русский был император Пётр! Вид его укрепляет душу, подвигает на подвиг…
- Браво! Браво! – захлопал лейб-медик Вилье.- Я ваш новый врач, государь, а не политик. Я иностранец… Но за долгие годы, что я провёл в России, вы первый, кто гордо сказал « русский». До этого мне казалось, что никто из жителей вашей страны не любит родины и не уважает своей национальности…
- А ведь тут пропасть,- задумчиво протянул Фотий, глядя на Медного всадника, - если конь опустит копыт, всадник полетит к чёрту. Очень неустойчивая конструкция…
- Да… костей не соберёт, Фотию подошёл Николай и тоже задумчиво посмотрел на памятник.
Они втроём отделились от остальных. В стороне остались Аракчеев, Вилье, дамы; они беседовали о последних светских сплетнях, хохотали. Отдельно держались офицеры-гвардейцы. Третьей группой стояли форейторы.
- Вот змея под копытами лошади – крамола, революция….- указал Александр на памятник.
- Вы думаете? – усмехнулся Фотий. – А Пушкин говорит, что с него-то, с Петра, и началась революция в России.
- И самодержавие – с него же, - добавил Николай.
-Да, крайности сходятся, - подтвердил Фотий. – ну, так как же мы, господа, мы-то с ним или против него?
- Не знаю, не знаю, как мы, архимандрит, то есть, митрополит, а вы. наверное с ним, - сказал Фотию Николай.
- Спаси , Господи, мир погибающий…- перекрестился Фотий.
Николай Петрович внезапно схватил его за руку, ту самую, которой он крестился. На её безымянном пальце был чёрного металла перстень с серебряным числом «71».
- Позвольте вашу руку, святой отец…
Фотий без видимого волнения протянул кисть.
- Дело в том… дело в том…- Николай закопался в карманах мундира, - ч то у меня с недавних пор оказался другой, точно такой же перстень… Одна дама, - Николай выразительно посмотрел на Александра, - просила по нему найти оскорбителя одной своей хорошенькой подруги.
Фотий спокойно взял перстень, протянутый Николаем:
- Вряд ли есть ещё такой третий… Лет пять- шесть назад при неясных обстоятельствах я потерял свой перстень. Он был мне дорог, и я заказал у ювелира аналогичный… Где вы его обнаружили, великий князь?
Николай и Александр переглянулись.
Солнце теплило медь неживого всадника, протянувшую медную длань за Неву в пустынные чухонские болота.
Анна в простом домашнем платье сидела у окна в своей комнате при театре, вышивала салфетки. Анна не знала, отчего, но пальцы против воли выводили на салфетках анаграмму царствующей династии. Вечерело.