Мы настаиваем, группа агентов “Мосада” (и это наверняка подтвердит любая следственная комиссия) на квартире дам К. слушала именно фортепианную интерпретацию 3-й симфонии Брамса. Иначе чего бы они так размякли при выполнении задания? Предположение, что это был 1-й фортепьянный концерт – полная нелепость. Ведь там есть такие подстрекательские всплески, под которые человека и повесить недолго. Пианистка – кто угодно, но только не дура.

  Первой оправилась от неожиданности Котеночек (женщины всегда первыми берут себя в руки). Стараниями пианисточки полковник совсем раскис, видит она. О музыкальном прошлом Б. она ничего не знает. Никаких побоев от Б. пианистка  не дождется – это ей не ее белокурый засранец-ученик. (“Гой есть гой, – вдруг вспоминает она смешившие ее в детстве бабушкины уроки жизни,  – всегда закончит побоями, сколько бы ни играл Брамса”). Клин клином вышибают, решает Котеночек. Почему бы и в самом деле не привезти Я. и его драгоценной Баронессе эту парочку? Пусть получит Баронесса и воспитательницу, и учительницу музыки. В доме Я. достаточно места, излагает она учительнице свое неожиданное предложение, но если мать и дочь К. захотят, они могут продолжать спать в одной постели, как привыкли.

  – Баронесса, в общем-то, и не дочь Я., а его жена, вернее и дочь, и жена, – совсем расшалилась Котеночек, а в жестких глазах учительницы мелькнула искорка любопытства. Эти двое ведут пока две близкие, хоть и контрастные темы, анализирует пианистка, а чего ждет этот третий, с добродушным лицом, прислонившийся к косяку входной двери? Он должен в свое время ударить в литавры или вступить с пронзительным соло на саксофоне? В. в литавры не бьет и саксофона не достает из потайного футляра. Но он подходит к Котеночку и кладет ей на плечо руку в перчатке. В глазах его уже никакой доброты нет, а есть нечто другое, к чему внимательно присматривается учительница музыки. Она смотрит, В. говорит. Он говорит о том, что неплохо бы перейти к деталям, он нарушает субординацию, он говорит размякшему полковнику, что учительница, похоже, согласна в принципе. Б. с пианисткой могут пройти в соседнюю комнату и там без помех заняться оформлением договора, они же подождут их здесь и даже могут украсить их времяпрепровождение ненавязчивым музыкальным сопровождением.

  План В. принимается. В случившемся далее, видимо, прежде всего, виноват Брамс, Иоганнес (1833 – 1897), но, пожалуй, и госпожа Е., и впечатлительный Я., может, отчасти и Баронесса. Через несколько минут скрип перьев в соседней комнате сменился, как показалось Котеночку, чем-то вроде постанываний. Видимо, ни одна женщина, будь она хоть пианистка, не устоит перед полковником разведки, решила Котеночек, особенно если он человек эмоциональный, тонко чувствующий музыку и женскую душу! Я., определенно, будет испытывать неловкость перед госпожой Е. за уже случившееся, но что-то происходит с В. Он теперь похож на танцора. Словно в пируэте, он взметает Котеночка, оттанцовывает с ней к семейному ложу госпож К., повисшую на его руке даму не удерживает и окончательно срывает танец падением на кровать. Он не только комкает танец, он мнет подушки и аккуратно застеленные покрывала. Он не только срывает танец, он срывает часть одежды Котеночка. И вот уже он выглядит заправским сапожником из романа госпожи Е., когда он прибивает набоечку на каблучок Котеночка, прибивает и отдирает, прибивает и отдирает, а другим каблучком сама Котеночек барабанит по тумбочке (музыка)!

  Такого концерта не упомнит  квартира уже много лет. Барабан-тумбочка грохочет, агенты “Мосада” стонут, дверь кокетливо льнет к серванту, телевизор странным образом то погаснет, то включится, в нем оправдывается мэр города, где вечер воспоминаний устроили ветераны СС. В запретном шкафчике звенят бутылки с яичным и кофейным ликерами, мэр не успевает слова сказать, в номере 777 гостиницы “...хоф” А. яростно торгуется с госпожой К., госпожа Е. пишет роман, сервант смущается.

  Посреди этой бури В. наплевать, а Котеночку не заметить изумленного Б., возникшего в дверном проеме, и внимательного взгляда пианистки из-за его плеча. Шум отвлек их от демонстрации гардероба учительницы. Полковник уговорил ее показаться в своих одеждах. Он отворачивался к противоположной стене, пока она переодевалась, его непритворно восхищенные возгласы приняла Котеночек за стоны любви. Полковник отвел учительницу вглубь комнаты и тихонько прикрыл дверь. Впервые с довоенных времен жизнь в Вене закипела на время так, словно и не было Холокоста.

  Когда Я. жалуется Баронессе, что госпожа Е. приходила к нему во сне и изрядно потрепала за ухо, Баронесса зовет его к окну.

  – Смотри, – показывает она, – Б. уже давно приехал, но не выходит из машины. С таким лицом не слушают новости, тем более в Еврейском Государстве.

  – Он слушает Брамса, – уверенно заявляет Я., – если бы он слушал Шумана, легкая рябь волнения и беспокойства пробегала бы по его лицу, а если бы это был Шуберт, тяжкие размышления исказили бы его черты и придали бы им несколько плаксивое выражение. Вчера он поведал мне, что без пробок добирается на работу за Maestoso и половину Adagio 1-го фортепьянного концерта, а если выехать в неудачное время, дорога займет две симфонии Брамса.

  Баронесса смотрит на Я. с недоумением. Она еще не осведомлена о том, что две дамы К. именно в связи с ней строят свои планы на ближайшее будущее, эти планы сулят им близкое материальное благополучие.

  И во время заседания Кнессета Б. остается задумчив, он теребит салфетку на стеклянном столике, встает и долго смотрит в сад и уж совсем вне всякой связи с обсуждаемой темой заявляет, что душу настоящей пианистки нельзя понять в рамках устоявшихся представлений о женской душе. Что же это за устоявшиеся представления о женской душе, заинтересованно спрашивает его Баронесса, и чем эта обычная женская душа отличается от души пианистки? Стараясь не ступать на зыбкую почву своих представлений об особенностях устройства обычной женской души, Б. пускается в объяснения насчет души пианистки. Ведь в поисках своей исполнительской неповторимости, объясняет Б., ей нужно много воображения и сил потратить на преображение однажды созданного, на новые аллегории, иллюзии, нюансы, так немногим удается подлинная революция в интерпретации произведений, чьи авторы – сами бессмертные гении. Эти поиски не могут не изменить ее душу, не заставить заложить эту самую душу дьяволу, для которого, как известно, нет ничего желаннее души пианистки. В общем, под внимательным взглядом Баронессы Б. запутался окончательно.

  Озадаченная, было, Баронесса бросает взгляд на Я. Он стоит, прислонившись к лестнице, а на его лице несложно разглядеть победное цветение, он похож сейчас на доктора Ватсона, млеющего от комплиментов Шерлока Холмса. Она мгновенно вспоминает незадачливого кавалера, желавшего пригласить ее на танец тогда давным-давно в ресторане, и чувствует, что сейчас, как и тогда, не в силах сдержать накатывающийся на нее, непристойный при данных обстоятельствах, приступ смеха: так вот, в чем состояла цель поездки в Вену. Я. не стоит на месте, он продолжает импровизировать, мысль об охране своего главного достояния (то есть ее, Баронессы) не покидает его.

  Она взлетает по лестнице, хлопает дверь в спальню. Я. очень жалеет, что не может последовать за ней, чтобы, несмотря на увертки, осторожно отнять у нее подушку, которой она заглушает звук, и в смеющихся глазах прочесть уведомление о причитающейся ему посылке, где уложены самые дорогие для всякого мужчины подарки – женское признание и женская признательность, которые, увы, тоже не вечны, и зарабатывать их вскоре снова придется, как поется в песенке, проливая градом пот, необходимость чего, объясняет все та же песенка, диктуется нам долгом перед семьей и собою.

  – Все же, несмотря на внешнее радушие, это семейство обращено преимущественно внутрь самого себя, – думает Б., наблюдая за странным поведением Я. и Баронессы.