Он вспомнил зиму в горах, ему не хватало ее здесь больше всего. Зимой, сам не зная почему, он жил намного более общительной жизнью, чем в другое время года, даже заходил иной раз в корчму. Зимой ему больше хотелось есть и даже материться. Если он забивал скот где-то у чужих, он закусывал после работы за праздничным столом вместе с семьей, слушал горские песни и потом, веселый и счастливый, шагал по заснеженным дорогам домой, в теплую кровать, к своей крепкой молодой жене, нетерпеливой и в такие минуты милой и сердечной.

Здесь и зимы-то порядочной не бывает, снег здесь держится лишь в январе, да и то его быстро съедает солнце. Только ветры холодные, настойчивые, вечные, с утра до ночи сотрясают ворота и ставни, словно возвещая о приближении несчастья. Господи, как ему здесь не хватало зимы! И этой прежней жизни в горах! Где она, его деревушка, занесенная снегом, засыпанная до самых гонтовых крыш, с этим рождественским праздничным настроением в освещенных и торжественно разукрашенных домиках. Паланк таких радостей не знал, здесь не звучали горские песни, коляды, бубенчики саней. Он, бывало, любил смотреть сверху, как сани, запряженные одной или двумя лошадками, мчатся вниз, в долину, в направлении к Баньской Быстрице, как они уменьшаются, исчезают, а колеи на снегу тянутся, тянутся вдаль… это были для него не просто сани, лошади, люди и постепенно стихающий звон бубенцов, заглушенный белым, тяжелым и глубоким снегом, это была непреходящая грусть, которая нужна человеку, как сон.

Он жаждал жить в согласии с миром своих вещей без сложностей, соперничества, зависти и злобы, он хотел избежать всего, из-за чего ему пришлось бы, как он выражался, терзать себя, он не хотел затрагивать ничего, что могло бы атаковать его, искалечить, уничтожить. Он мечтал прожить без особых забот, потрясений, перемен, в покое, в уверенности, что не потеряет ничего, что имеет для него смысл. У него не было особых претензий к жизни, ибо они, как об этом свидетельствовали случаи из Библии и воспоминания пожилых людей, влекут за собой беду и гибель. Речан не задумывался над тем, не приписывает ли он этим случаям и словам слишком большого значения: так думали и полагали люди, среди которых он рос.

Он выбрал простую жизнь, которая для людей в горах была в некотором роде неизбежностью. Эту умеренность обусловливала местность, суровая и трудная жизнь словацких горцев.

Его философия была хороша и полезна до войны или, пожалуй, до тех пор, пока он не приехал в Паланк.

Когда он поднимался на «голгофу», злость его прошла. Он уже не грозился, что убьет жену, зарежет, как курицу. Его грызла тоска и в еще большей степени неуверенность в том, что будет вечером, что будет завтра… что будет дальше. Он боялся даже думать об этом. Выпад жены парализовал его настолько, что он почти упрекал себя за него, словно это была его собственная вина. Только оскорблений нельзя было простить.

Внизу, у реки, он заметил девушку и узнал в ней свою дочь. Вскочил и начал быстро спускаться по виноградникам, потом ему пришлось замедлить шаг — так дрожали колени. Внизу на дороге он остановился.

Когда Эва увидела его, она медленно повернулась и двинулась к дому, все убыстряя шаг, словно боялась, что он ее догонит.

После обеда Речанова усадила Волента в кресло и села напротив, отчего он снова вспыхнул. Без обычных вступлений она сказала, что с сегодняшнего дня они вдвоем принимают на себя все заботы о торговле и лавке, так как на Речана рассчитывать больше нечего.

У Волента перехватило дыхание, он усердно кивал, но долго не мог обрести дар речи.

— Ну, раз вы так говорите, пани Речанова… — пробормотал он наконец.

— Да, так говорю, — подтвердила она с решительным видом, который не всякой женщине к лицу, — и так оно и будет. Он с этого времени будет приказчиком, если вообще захочет работать. А если вздумает ерепениться, получит то, что заслужил.

— Вы здесь хозяйка, вам виднее, — подыгрывал ей Ланчарич.

— Сама знаю, не волнуйся, — улыбнулась она самоуверенно.

— Но знаете ли вы, — попытался пошутить Волент, чтобы немного преодолеть смущение, которое он чувствовал в ее близости, — кто в Паланке делает торговлю?

— Мужчины? — спросила она язвительно.

— Мужчины, геть, мужчины делают кшефты, — засмеялся он через силу.

— А кто управляет мужчинами, этого ты не знаешь?

Он рассмеялся веселее:

— В Паланке говорят, что женщины должны держать кошку, думать о перине и поварешке.

— А ты что, не любишь торговые дела? — спросила она, разглядывая его и улыбаясь оттого, что он краснеет и отводит глаза.

— Да нет! — воскликнул он слишком громко. — Нет, это мой хлеб, я, геть, пани Речанова, только это и умею делать.

— Значит, ты будешь делать то, что умеешь, так как Речан этого не умеет, и мне здесь нужен мужик, а не тряпка, которую любой может в два счета обернуть вокруг пальца.

— Но он, — начал сбивчиво Волент, — неплохой человек.

— Для других — да, но не для нас с Эвой.

— Но ведь можно было бы договориться и с ним, разве нет?

— Нельзя. Ты сам хорошо знаешь это.

— Все еще можно поправить, — сказал он, сам не зная для чего.

— Ты что, без него не обойдешься? — спросила Речанова резко.

— Почему же… обойдусь… но если мы останемся без него, то одного человека нам будет не хватать.

— Не бойся, он не уйдет, не покинет свою дочь. Да разве ты не говорил, что нам нужен еще один помощник? Или тебе не верится, что мы оба теперь начнем им командовать?

Он покраснел и в ужасе уставился на пол.

— Ну что?! Тебя это мучает?

— Как же я буду командовать им, раз он здесь мештер?

— Ты можешь называть его так, этого я тебе не запрещаю, но делать ты будешь то, что скажу тебе я, а он в свою очередь — то, что скажешь ему ты, и скажешь это так, будто приказала я. Не бойся, скоро привыкнешь, и тебе это перестанет казаться странным.

Минуту он сидел неподвижно, не зная, что ему ответить.

— Такова жизнь, — опередила она его.

— Но мештеру не следует совсем выходить из торговли, — сказал он наконец, чтобы не выглядеть человеком, который визжит от радости, что у него вдруг все так удается.

— Он и не выйдет, — сообщила она ему сухо, — только уступит дорогу, потому что не умеет делать это так, как ты. Вот и все.

Он нерешительно покачал головой.

— А на бойне без него все идет как положено или нет? — спросила она.

— И пойдет еще лучше, — похвастался он.

— Вот видишь! — сказала она резко.

— Ведь мне тоже легче, когда у меня развязаны руки, — улыбнулся Волент, опасаясь, как бы случайно не разозлить ее.

— Ну, это мы все наладим, дай срок.

— Ну конечно, — ожил он, — ведь мы же столько вложили в это дело, вся система, которую мы вдвоем создали, распалась бы, а приводить все до ренду всегда трудно.

— Видишь, ты мужик умный, знаешь, что к чему, правда?

— Вы знаете, что нам надо, я давно об этом твержу, — улыбнулся он ей.

— Да, и я уже решила.

Она легко провела рукой по лицу. Ее глаза все осматривали его, и он не мог выдержать этого взгляда.

Тогда она сказала медленно, отчетливо и дразнящее тихо:

— Как-нибудь вскорости я загляну к тебе посмотреть, что ты там делаешь.

Он снова покраснел, почувствовав, как у него наливаются веки, и жадно кивнул в знак согласия.

Паланкские спальни оживали в ночь со среды на четверг, а чаще — с субботы на воскресенье. Этот обычай существовал издавна, сохраняемый всеми слоями общества, всеми возрастными категориями, как говорится, искони. Для этого не требовалось громких речей и каких-либо особых галантных приготовлений, он был как бы апофеозом благополучия и комфорта, отвечал представлениям об обязанностях по продолжению рода, а также общепризнанной морали, рекомендующей половую воздержанность. Эти два дня (а у пожилых партнеров — один) были как бы компромиссом обязанностей и похоти; обычай этот положительно влиял на супружеское и прочее сосуществование: в такие дни прекращались всякие распри и начиналось тщательное и педантичное очищение тела. Обычай отвечал тогдашним медицинским взглядам на телесную и душевную гигиену, которые утверждали: не перебарщивать, но и не запускать.