Останешься дома… (откашлялась)… в церковь не пойдешь, ляжешь в кровать и будешь лежать. А если придут жандармы… Если они придут, ты слушаешь меня?! Притворишься больным, ослом, кто ты и есть! Нигде, мол, не был, ничего не знаю. И что от Волента слышал, не знаешь, понял?!

Он не отвечал. Провел ладонью по вспотевшему черепу, закурил сигарету, втянул в себя дым и, как только почувствовал его в легких, раскашлялся, устало выдохнул и согнулся, ибо от этого гнусного дыма у него ослабел желудок.

Слышишь ты, что я тебе говорю?

Он снова затянулся, хотя ему и не хотелось курить.

Жена вдруг так сильно стукнула по столу, что он чуть не вскрикнул.

(опомнившись). Так я говорю тебе, жена, что твоей и его воле настал конец.

(сначала со смехом, потом с криком). Чего-о-о-о! У тебя для этого, мой золотой, кишка тонка. А я говорю тебе, ты не будешь больше мне приказывать, я не позволю собой командовать тому, кто глупее меня!

(уже спокойно, качая головой). В полдень, когда придет Волент, я такое вам скажу, что вы оба у меня запрыгаете.

Посмей только пикнуть!

Ты совсем ума лишилась. Даже подумать страшно, что вы творите у меня за спиной, на какие спекуляции пускаетесь. Хорошо, что я не все знаю, а то пришлось бы лезть в петлю.

Вот это было бы совсем неплохо, балбес тупоумный! Еще раз говорю, не лезь к Воленту с запрещениями, а то я с тобой такое сделаю, до смерти помнить будешь! И он еще позволяет себе приказывать?! Да только пикни! Ты же должен ему ноги целовать, столько он за тебя наработал! Только пикни, я тебе покажу, да собственная твоя дочь тебе скажет, чтобы ты закрыл дверь с другой стороны! Дурачина безмозглый! Ох уж и осточертел ты мне, балбес! Пустое место! И он будет еще грозить?! Ноль без палочки! Дубина стоеросовая! Разинь только рот! Да я вот этим утюгом размозжу твою пустую башку!

Крик душил его, растерянными глазами он искал что-то на мойке, что-то увесистое, но сразу же остановился.

Надеешься прогнать Волента, как Палё, которого из-за тебя убили?! Ревнивец гнусный! Боялся, что он станет лучшим мастером, чем ты? Ревнивец! Тебя злило, что дочь видела только его? А здесь решил изображать из себя кроткую душу: мухи, мол не обидит? Но ты и здесь уже проявил себя, показал, кто ты есть, меня ведь не обманешь, не надейся… Тебя совесть мучит, что — нет? Но этот не Палё, этот с первых же дней был выше тебя на две головы, хотя здесь никому из нас ты в подметки не годишься. Здесь ты уже никому не ровня. Но того мальчика ты погубил, зверюга! Дочь тебе все когда-нибудь припомнит, ведь она ждет его, надеется, бедняжка, что он вернется. Только посмей слово сказать против Волента! Его мы с Эвой защитим от тебя, знай!

Он открыл рот, инстинктивно повернулся к приемнику и включил его. Но не успели лампы загореться, жена быстро наклонилась над ним и выключила приемник, крикнув: «Ты меня слушай!»

Он заметил, что она выключила приемник, и снова протянул к нему руку. И снова увидел, как протянулась ее мясистая рука. Огонек погас. Тогда он энергично, сердито повернул ручку, так что чуть не сломал.

Мать твою!..

Он услышал ее дикий выкрик и хотел обернуться, но в этот миг она изо всей силы хлопнула его ладонью по затылку.

Когда мать с дочерью вернулись, отца дома не было. Речанова, не входя в дом, велела дочери посмотреть, готов ли обед, а сама пошла в сад, якобы погулять. Дочь вернулась и сказала ей то, что узнала от служанки:

— Мама, а отец куда-то ушел. Говорит, он, мол, был пьяный… или еще что, но шел по стенке…

— Значит, ему плохо стало, — ответила ей мать хладнокровно. — Волентко проворонил какую-то хорошую сделку и машину запорол. Думаю, он к врачу отправился — сердце, видать, забарахлило. Пошли домой, обедать пора.

— К какому же врачу он пошел? — вдруг заволновалась дочь.

Мать удивилась, считая, что дочь вообще не интересуется отцом.

— Ну, скорей всего, к этому… к Хоранскому, что на нашей улице, он ведь принимает весь день…

— Ты думаешь, сердце?

— Скорей всего, он уже давно на него жалуется. Как-то ему даже дурно стало, слабость появилась.

Они вошли в дом, и дочь заметила, что мать все время посматривает в окно, вроде дожидается отца с беспокойством.

Значит, сердце?

Чего? Ну конечно.

Может, тебе за ним сходить?

— Ты что? — удивилась мать. — Ты сама-то на него внимания не обращаешь, не взглянешь, слова ему не скажешь, с чего же сейчас вдруг такая жалость?

А разве тебе-то все равно, что с ним?

А он разве заботится о тебе? Разве о нас заботится?

Мама, с сердцем шутки плохи.

Плохи, это я знаю, но с ним самим у меня проблем еще больше, он упрямый как баран.

Мама, вы что, с ним схлестнулись? Ты опять ему нагрубила?

Да нет… Ну с чего ты взяла! Заботься-ка лучше о своих делах.

Дочь испытующе и как-то враждебно посмотрела на нее.

— Ты чего? — вскинулась мать.

Уж не узнал ли он случайно, что ты у нас немножко ветреная?

Ошеломленная мамаша завертела головой: что это, мол, позволяет себе дочь по отношению к ней, подошла к окну и увидела, что идет Волент. У нее отлегло от сердца. Значит, муж у него не был, а этого она боялась больше всего. Теперь у нее оставалось только одно опасение — как бы он не пошел сам донести на себя… В это она не очень-то верила. Но решила на всякий случай сговориться с Волентом, что мастер, мол, не в порядке, и служанка в случае чего это может подтвердить (слава богу, что она видела его). Речанова быстро переоделась к обеду и пошла открыть Воленту парадный вход: она хотела принять его, как уважаемого гостя.

Ланчарич пришел разодетый, причесанный, в светлых брюках, в кремовой рубашке и бордовом галстуке — франт хоть куда! И Речанова, сердечно и многозначительно приветствуя его, не могла не признать, что он действительно видный мужик, что правда, то правда. Она внимательно оглядела его, и он с радостью отметил это. Она провела его в гостиную, налила ему выпить, посадила в кресло и весело и кокетливо выпорхнула из комнаты.

Он молодцевато и самоуверенно закинул ногу на ногу, закурил и, медленно потягивая вино, вдыхал дым сигареты.

Такого ему даже во сне не снилось! Теперь он мог быть спокойным и уже точно знал, что достигнет всего, о чем мечтал. Значит, инстинкт не обманывал его.

За чистыми стеклами в высоких белых окнах легонько шевелились ветви деревьев. Листва уже желтела, краснела, но пока еще не опадала. В саду было еще достаточно зелени, она блестела на солнце, как выглаженная.

Он думал о полном теле Речановой. Им овладело такое волнение, что он невольно схватился за живот, потом за щиколотку согнутой ноги, потом уставился на рояль. На нем стоял массивный бронзовый подсвечник, такой же стоял на камине. Мебель в гостиной была черная, старинная, может быть и очень ценная, но в этом он не разбирался. Обои светились в полумраке золотисто-бордовым цветом. Над богатой мебелью, черно-белой обивкой кресел и дивана словно витало что-то ядовитое, какое-то зло. И невольно думалось, что человек, который живет в таких вот комнатах, обязательно должен зазнаться и полюбить грех. На прелестном резном шкафчике тикали дорогие часы. Столбики, на которых они были укреплены, подпирали два ангелочка, усталые, скучающие; им, может быть, хотелось зевнуть, но они не могли отпустить столбики. Он просто чувствовал, как им надоело стоять.