Ночные поездки через поля и холмы Волент считал приключением, настоящей работой для парня его калибра и, возможно, в глубине души даже надеялся, что когда-нибудь дождется и такой погони, о которой потом век будет помнить. Но, разглядев патруль и увидав красный свет, он струхнул, ему совершенно расхотелось, чтобы его потаенная мечта стала явью. К своему несчастью, перед самой этой встречей он вспоминал о Тёрёках, о том, как они обрадуются товару, который сегодня он привезет им. Поэтому ему сразу подумалось, а что, если их схватили на границе и сумели расколоть? Может, они выдали и его, чтобы облегчить свою вину, и эти жандармы со вчерашнего вечера поджидают его, чтобы поймать с поличным…

Обычная самоуверенность покинула его, назойливая мысль о пойманных контрабандистах и в особенности о том, что уж больно долго ему везло, повергла его в панику. Ему и в голову не пришло, что патруль мог очутиться здесь случайно или просто разыскивает воров, крадущих овец.

Он сообразил, что здесь, на дороге, у него есть несомненное преимущество перед жандармами. Кровь его словно превратилась в ртуть и шмыгала, как мышь, по сосудикам, сосудам и желудочкам, доставляя в мускулы конечностей все запасы физической энергии.

Он спускался с горы и решил прибегнуть к старому трюку. Для вида он еще замедлил ход и выключил фары, освещая дорогу лишь «грибками» — двумя военными фонарями для ночного передвижения в колонне, — но, как только заметил растерянность патруля, который после включения «грибков», видимо, испугался, не останавливает ли он военную машину, резко дал газ и включил фары. Яркий свет и рев мотора заставили жандармов отпрыгнуть с дороги и выскочить из досягаемости острого света, «праговка» рванулась как сумасшедшая, хотя все же не пролетела мимо патруля на такой скорости, чтобы ловкий мужик не мог на нее прыгнуть. Однако жандармы не двинулись с места: Волент, видимо, застал их врасплох, или были они неопытными и доверчивыми, а может, слишком заняты своей основной целью, раз, останавливая машину, даже не рассыпались по сторонам и не подумали блокировать ее на подступах к лесу, где у нее был минимальный шанс проскочить. По всей вероятности, их удивило, что они вообще наткнулись на какую-то машину, или просто хотели, чтобы он подвез их до ближайшего хутора.

Плато он пролетел, не разбирая дороги, не думая о рессорах и товаре, не обращая внимания на болезненные удары о стены кабины. И, только миновав его и проехав по лесу, он заметил густой молодняк и тут же свернул туда, выключив фары и двигатель, потом выскочил из кабины и некоторое время прислушивался, не преследуют ли его. Стояла полная тишина. Он осторожно прокрался назад, до опушки, и выглянул на равнину, откуда только что удирал: патруль медленно возвращался в лес, светя себе под ноги карманными фонарями. Значит, можно спокойно ехать дальше. После беглого осмотра машины Волент помрачнел. Одна из фар разбилась, ударившись о дерево, не спасла даже защитная сетка, у второй вылетело стекло. Ребра капота были помяты и сильно поцарапаны, правый указатель поворота оторвался…

Он чертыхнулся за напрасный переполох. Что ему в голову взбрело? Или от страха хотел зарыться в кусты, как мышь в нору? Он еще никогда так не поддавался панике.

На рассвете он вернулся в Паланк, спрятал товары на чердаке одного из заброшенных винных погребов, предварительно убедившись, что там никого нет. Потом явился к Керешту, вытащил его из кровати и велел срочно заняться машиной. Затем поспешил домой, умылся, побрился, переоделся в праздничный костюм, раскрыл и примял постель, взял молитвенник и отправился на Парковую улицу подождать перед домом жену мастера, которая — он знал — пойдет утром с дочерью в церковь.

Он сидел на приступке у ограды сада перед особняком и неторопливо рассматривал улицу. Вокруг царило приятное воскресное утро, свежий, бодрящий воздух уже начал прогреваться солнцем. Улица была выметенная, пустая, с утра политая водой, зелень деревьев кое-где уступала осенним краскам, в оконных стеклах, почти синих от чистоты, отражалась тихая и спокойная жизнь, в которой в отличие от жизни его, Волента, не было в это утро ничего тревожного. Пестрые фронтоны домов, еще влажные от сырого ночного воздуха, сияли.

Он воспроизводил в памяти ночное происшествие. Чем все это кончится? Записью в участковую книгу, успокаивал он себя, ну разве что командир сообщит о происшествии выше по инстанции, районный начальник прикажет уделять повышенное внимание проселочным дорогам и всем машинам марки «Прага», это будет длиться неделю, от силы — две, в общем, до тех пор, пока не стрясется чего-нибудь еще. Важно, что его не поймали, и он может все запросто отрицать, о достоверном алиби он немедленно договорится с Эвой.

От волнения у него урчало в желудке. Он старался успокоить себя, чтобы не выглядеть перед ней растерянным, но безрезультатно. Минутами он сдерживал дыхание, чтобы тут же вздохнуть с удвоенной силой; волнение, что он скоро увидит ее, оттеснило беспокойство. Он думал уже только о ней, ломал голову над тем, как привлечь к себе ее внимание, и поэтому ночной инцидент был ему на руку.

Эва выслушала его спокойно, на минуту задумалась, и вдруг на лице ее заиграла злорадная улыбка. Она сделала знак дочери, чтобы та шла в церковь одна, а сама вернулась в дом, чтобы рассказать обо всем мужу. Волент хотел было уйти, но передумал. Он должен пойти с ней, чтобы его уход не сочли трусливым бегством от ответственности. Он не хотел выглядеть таким прежде всего перед Эвой — в конце концов, она восхищалась им, его прямотой и смелостью.

Вот и дождались! — с ужасом подумал Речан, когда из уст жены услышал о случившемся. Настал этот злосчастный день, не зря он ждал его… Он уже настал. Вот он…

Как только жена вошла, она сразу стала рассказывать о жандармах, потому что это могло напугать его больше всего. Как она и предполагала, Речану стало плохо, от внезапной слабости он наклонился вперед, засунул руку под рубашку и принялся быстро массировать себе грудь — может быть, от страха, что сердце не выдержит. Речанову, очевидно, забавлял вид испуганного и словно онемевшего мужа. Злорадная улыбка, которая появилась у нее еще на улице, не сходила с ее губ. Она не только с беспощадной искренностью рассказала ему до мельчайших подробностей о ночном происшествии, но и разъяснила, что его ждет, если он не придержит язык и случайно где-нибудь проболтается.

Ее поведение так ошеломило Волента, что он не попытался даже поправить рассказ Эвы, чтобы тот не звучал столь зловеще, ведь пока ничего такого не случилось, она сама прекрасно знает это… и вдруг он сообразил, что у нее на уме, им овладело неописуемое волнение: ведь она не ставит мастера ни в грош! Ее уже ничто с ним не связывает, она только что дала ему понять, что муж ей абсолютно безразличен. Она напала на него, как на безнадежно отброшенного человека, который уже не в состоянии помешать ей в чем-либо. У Волента гудело в голове: она списала его в расход, списала в расход!

Ему захотелось выразить мастеру хоть какое-то сочувствие. Он встал перед Эвой и заявил, что в случае провала примет всю ответственность на себя, и гордо заверил ее, что выкарабкается из этого сам. Словно поведение Эвы придавало ему храбрости — он чувствовал свое превосходство над мастером и как мужчина. Те двое молодых жандармов не поймали его, он с легкостью сможет отрицать, что проезжал там, машину в два счета приведут в порядок, ну а уж если выплывет, что это все же был он, то он скажет, что мастер о его поездке ничего знать не знал. Почему он не остановился? Да, почему, почему? С ним в кабине сидела любовница, замужняя женщина, супруга одного почтенного паланчанина, но пусть уж жандармы лучше ее не ищут, потому что, если об этом узнает супруг, он задаст им жару, что они грязные клеветники, и добьется их перевода куда-нибудь к черту на кулички.

Мастер его не слушал, ему уже казалось, что под окном раздаются тяжелые шаги, энергичный топот сапог, шелест одежды, скрип кожи и звон оружия. Но сильнее всего звучал голос жены. То, что в ее поведении заметил Волент, мгновенно уловил и он. Его буквально раздирала боль: он знал, хорошо знал, что значит эта ее смелость.